Поэзию Юрия Кублановского, литератора сложной судьбы ценили Иосиф Бродский и Александр Солженицын. Его духовником был отец Александр Мень. Смолоду поэт бывал в гостях в Псково-Печерском монастыре у архимандрита Алипия (Воронова). После восьмилетней политической эмиграции (1982-1990) Юрий Михайлович вернулся в Россию. Поэт рассказывает, что никогда не писал стихов в угоду власти и всегда верил в Бога.
– Юрий Михайлович, вы помните тот момент, когда осознали в себе поэтический дар?
В 1964 году я поступил в МГУ на искусствоведческое отделение. И тогда же сошелся с молодыми московскими поэтами.
– Но при этом живопись осталась с вами, потому что ваша супруга – искусствовед, правнучка великого художника Поленова.
– Да, судьба всегда удивительна. Промыслу не откажешь в фантазии.
– Вы состояли в поэтическом сообществе «СМОГ». Расскажите подробнее об этом.
|
– Мы были, пожалуй, одними из первых неподцензурных самиздатских поэтов, организовавшими такое сообщество: «СМОГ». Эта аббревиатура расшифровывалась как «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Просуществовали несколько лет, пока не стали собирать слишком большие аудитории и КГБ не обратило на нас пристальное внимание. Потом каждый пошел своим путем. Я, например, после университета сразу поехал работать экскурсоводом на Соловки. И, собственно, первые настоящие стихи – не отроческие, не юношеские, а те, за которые мне сегодня не стыдно, – я написал именно там. Например, «Прощание игумена Филиппа с Соловецким монастырем». Мы ведь помним, что игумен Филипп Соловецкий был вызван царем Иваном Грозным в Москву на патриаршество. Игумен Филипп с неохотой туда поехал. Потом анафематствовал государя в Кремлевском соборе и был задушен Малютой Скуратовым в Тверском Отроч монастыре. Конечно, пока я жил в Москве, подобный сюжет для меня был просто невозможен.
– Известно, что Иосиф Бродский следил за вашим творчеством.
– Я послал стихи Бродскому, воспользовавшись каналами самиздата, в 1977 году. Бродский подготовил первый сборник, который вышел в Америке в 1981 году. Он вообще пристально следил за моим творчеством, ценил его. Правда, потом наши пути разминулись.
– Вы говорили с Бродским о Боге?
– А те молодые поэты, с которыми вы общались, тоже были далеки от Церкви?
– Я думаю, что никто из нас не был атеистом, просто мы были людьми невоцерковленными. Каждый искал Бога ощупью, в одиночку. Каждый выстраивал свое мировоззрение самостоятельно. Поэт и атеизм – две вещи несовместные. И это всегда плохо кончалось. Вспомним Маяковского, к примеру. Поэт имеет дело со сверхъестественным, когда приходит вдохновение. Я столько лет пишу стихи и сколько раз пытался сформулировать, что же это за процесс такой, когда полгода не пишется, а потом за три дня написал несколько стихотворений, и такое впечатление, что их тебе диктует кто-то. Тут, конечно, есть элемент, не поддающийся никакому рацио. В общем, все мы были религиозными идеалистами. Это вполне логично для 1960-1970-х годов прошлого века.
– Юрий Михайлович, по материнской линии ваши предки с XVIII века принадлежали к духовному сословию. Расскажите об этом
– Да, среди моих предков есть репрессированные. Правда, я знаю очень немного, потому что эта часть нашей семейной истории от меня долгое время скрывалась. О репрессиях в ту пору говорить боялись. Так что с миру по нитке я потом набирал какие-то сведения. Я знаю, что в моем родном Рыбинске в музее занимаются моей родословной. Надеюсь, что однажды все это будет обнародовано.
– Вы помните, когда случилась ваша встреча с Богом? Когда вы почувствовали себя христианином?
Плюс наращивание культуры. Я всю жизнь, а мне скоро исполнится 74 года, много читал. С 5–6 лет не было ни дня, чтобы я не читал, пусть несколько страниц. А чем ты становишься начитаннее, культурнее, тем ты лучше постигаешь творческие миры Достоевского, Пушкина, Лермонтова… Русская литература очень связана с религией. Правильнее сказать: напрямую связана. Ведь русская культура никогда не была секуляризованной, как западная. У нас никогда не было ярко выраженной эпохи Просвещения и последовавшей вслед за ним атеистической бучи. Поэтому русская дореволюционная культура несла на себе большой религиозный груз. И всё это я в своей жизни постигал, и всё это тоже способствовало моему воцерковлению.
– Каким вам запомнился священник Александр Мень?
– Очень стремительный. Энергичный и высоко ценящий каждую свою минуту. В этом смысле он мне напоминает Александра Исаевича Солженицына. Они оба были трудоголики. Не случайно так много и написали. И вот что удивительно: в конце 1980-х годов я поехал в Баварию на один симпозиум. Иду там по тропке вдоль озера и вдруг навстречу отец Александр. Представляете, мы встретились после моего отъезда из России впервые в Баварии. И он меня благословил на возвращение, хотя многие отговаривали. Говорили, что перестройка – это все маневры коммунистов, что все вернется на старые рельсы, что коммунисты власть, конечно, не отдадут. Но меня уже тогда стали печатать в России. Так что я потерял статус политического эмигранта, а становиться эмигрантом экономическим мне было, так сказать, совершенно не по судьбе. И вот отец Александр Мень благословил меня вернуться. Правда, в России мы с ним уже не встретились. Я был в Ферапонтове, когда он погиб.
– А какое самое любимое ваше произведение у Солженицына?
– Как бы вы могли объяснить пронзительные религиозные мотивы у крупных поэтов, например у Афанасия Фета, которые сами не считали себя религиозными людьми?
– Афанасий Фет не был, конечно, человеком церковным. Неслучайно его так притягивал Шопенгауэр. Но Шопенгауэр – это философ отнюдь неоднозначный. Я никогда не скажу, что он материалист, нет, это гораздо более сложное явление. Понимаете, поэзия не прямолинейна. Поэзия может быть религиозной, когда нет слова «Бог» через строчку. Даже скорее наоборот, это подспудное, глубинное течение. У Фета очень сильные пантеистические ноты. Но в целом все-таки он поэт религиозный. И Бог присутствует в его лирике постоянно.
Атеистический поэт у нас, может быть, Некрасов. А из литераторов – шестидесятники: Чернышевский, Добролюбов. Но Некрасов, хотя и мой земляк, совершенно чужой мне поэт. Очевидно именно потому, что в нем я не вижу религиозного начала.
– Вам, как человеку, напрямую связанному со словом, созвучна идея перевести богослужение с церковнославянского языка на русский?
|
– Не могу ответить однозначно. С одной стороны, я считаю, что, конечно, надо стремиться к тому, чтобы религиозное слово было доступно как можно большему количеству людей. Тем более нынешних, пребывающих в религиозном невежестве. И вместе с тем, когда я слышу привычные церковнославянские обороты, так сказать, в русском исполнении, мне это кажется огрублением того, что я так люблю в церковной службе.
– Пройдя большой путь, о чем жалеете?
– Прежде всего о людях. Много моих сверстников и людей старше меня, да и младше, уже ушло. Много людей ушло. Особенно в последний год. Чуть ли не каждый день узнаёшь о смерти кого-то из хорошо знакомых людей. Недаром наш последний телевизионныймразговор с отцом Димитрием Смирновым назывался «Недолет, перелет, недолет. По своим артиллерия бьет». Мы поговорили, а вскоре и его унесли последствия пандемии. Скажу без лишнего хвастовства, мне кажется, я выполнил свой долг, и это дает мне жизненную уверенность. Я шел творческим путем и никогда с него не сворачивал. В годы советчины я никогда не писал советских стихов для того, чтобы публиковаться. В 1990-е годы криминальной революции я не получил никаких олигархических денег, в отличие от многих коллег. Так что мой поэтический долг не дал петуха! И это мне внушает надежду на прощение на том свете.
С Юрием Кублановским
беседовал Никита Филатов
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.