Село Хороши, 1928 год.
Солнце нагрело крышу низкого сарая, и лежать было совсем не холодно. Сегодня Алеша не хотел ввязываться в драку со Степкой и его дружками. Они стояли совсем близко, но не видели его. Немудрено. Темная латаная-перелатаная бесформенная одежда сливалась со старой дранкой.
– Чужеяд королобый, выходи! Струсил! Струсил!
Обидное прозвище должно было задеть мальчика. Оно задевало, но он сдержался, не ответил, никак не обнаружил свое присутствие.
У тетки почти не осталось запасов после холодной зимы. Начало апреля, до нового урожая далеко, а на руках трое голодных ртов. Без кормильца ох как тяжело. Жалела она младших или нет? Наверное, были минуты, когда жалела. Но они этого не видели. Старший, Петр, уже помогал по хозяйству – ему и кусок побольше. От дочки Лиды пользы пока немного, но она – родная кровь. А от Алешки, приблуды-сироты, братова сына, одни убытки. Но не выгонишь ведь.
– Отдай, отдай, это моя! – Алеша в отчаянии бросился к брату, но тот уже запихнул маленькую горячую лепешку в рот и зло погрозил кулаком. – Тетя, он отобрал…
– А не мечтай за столом, – равнодушно отмахнулась та.
Вчера вечером он так и остался голодным и потому никак не мог запомнить урок – все мысли были о еде. И, конечно, его спросили, и весь класс смеялся, а Степка обозвал недоумком. Алеша ловко отомстил – пока учитель не видел, больно стукнул обидчика книжкой, так что драки было не избежать. Но не сегодня.
Вчера он никак не мог запомнить урок – все мысли были о еде
Сегодня они с сестрой договорились пойти на дальнее поле.
– Я сама слышала, что с осени там не успели выкопать всю картошку. Бригаду отправили на другой участок, а потом мороз. – Лида всегда жалела Алешу. Хрупкая, маленькая для своего возраста девочка была сострадательной ко всем живым созданиям – от бабочки до выпавшего из гнезда птенца. Мать называла ее «блаженной» и относилась с презрением, мешающимся с раздражением и жалостью. Так что по положению в семье они с Алешей были почти одинаковы.
– Дни теплые, земля оттаивает, может, получится чего накопать, – заключила сестренка.
Занятия у девочек заканчивались позже. Мальчик задремал, а потом его разбудили звонкие голоса в переулке. Он осторожно заглянул вниз, убедился, что никто не караулит, приметил Лиду и легко спустился с крыши. Ребята прихватили припасенную утром лопату и двинулись в путь.
Идти по дороге было непросто: грязь вперемешку со снегом кое-где была по колено. Незаметно надвинулись облака, похолодало. Дети зябли в жалкой изношенной одежде, но не сговариваясь продолжали идти. Алеша рассказывал, как баловались мальчишки на уроках, как злился и ругался учитель, – это их немного развлекало.
Первая картошка, полусгнившая и непропеченная – не было никакого терпежа ждать – показалась восхитительно вкусной. Ребята утолили голод, набрали еще и только потом отправились обратно.
|
– Не заругает мамка, не бойся, – храбрилась Лида. – Ведь мы добытчики.
Несколько клубней дети спрятали в дальнем углу двора – рассудили, что им вряд ли увеличат порцию даже за такой хороший поступок, – а остальное принесли домой.
Тетка Клава и правда обрадовалась.
– Завтра же идите прямо с утра, и ты, Петр, с ними, мешок возьми. Только обратно огородами возвращайтесь, чтобы никто не увидел. Есть там еще чего, на поле-то? – деловито расспрашивала и распоряжалась она.
– Есть, вроде, – ответила Лида.
– И хорошо, и ладно, возьмите вот, деточки, по корешку с чаем-то, – непривычно раздобрилась Клавдия.
Корни солодки перепадали детям не часто. Сладкое лакомство хозяйка берегла для особых случаев. Она разлила по железным кружкам заваренные листья черной смородины, которые гордо именовались чаем. Настоящий напиток в семье не видели несколько лет.
***
Тетка Клава по давно заведенному бабьему обычаю не пропускала воскресную обедню. И детей с собой водила. Старший недавно отказался – все твердил про каких-то пионеров. Бог ему судья. А Алешка с Лидой пока ничего, слушались.
Преображенский храм[1], белокаменный красавец со стройной колокольней, высоким куполом и строгими колоннами, заменил старый деревянный аккурат перед началом нового XX века. Пока расписывали да украшали, началась Германская война. Потому кое-где на стенах виднелись только контуры росписи. Но сюжеты были понятными, привычными. Крещение Господа, поклонение волхвов. Неведомый художник успел очень похоже изобразить страшные, мрачные мгновения распятия и светлые воздушные облака Вознесения.
Храм Вознесения Господня в Вятской губернии, фото 1900 г.
|
После Гражданской все работы замерли. Хорошо еще, что церковь не трогали. Ведь поговаривали редкие теперь гости – чудом пережившие лихие годины странники-богомольцы – что храмы то тут, то там не просто закрывали, а рушили.
Алексей смутно помнил себя на руках молодой, всегда печальной женщины. Она вставала в уголке рядом с образом Николы Угодника и Божией Матери и все шептала что-то. Мальчик помнил: «Помоги, Матушка, сохрани моего сыночка» и «Николушка, милый, дай мне сил пожить еще немного», поэтому сам он всегда старался оказаться именно на этом месте. Никаких особых молитв он не знал, кроме тех, что каждую службу все вместе пели прихожане: «Отче наш» и «Верую». Слова были странными, непонятными, но привычными и оттого хорошими. Да и церковь была тем редким местом, где он ощущал непривычное спокойствие.
Он направил взгляд в добрые печальные глаза Богородицы и стал просить, как когда-то мама. Чтобы тетка Клава не била в сердцах всем, что попадет под руку: «Пусть уж полотенцем или валенком, а то поленом больно». Чтобы еды в доме было больше: «Днем-то ничего, забываю в делах, а ночью так живот сводит, хоть бы и сухую корочку пососать, да и той нет». И чтобы отдали ему старый Петькин тулуп: «Уж больно все смеются в школе над моими обносками».
Алеша увлекся и не замечал, что часть просьб произносит тихим, но вполне различимым шепотом, и что рядом стоит и нет-нет вздыхает крепкий высокий мужчина.
Алеша увлекся и не замечал, что часть просьб произносит тихим, но вполне различимым шепотом
Мирон Тимофеевич задумчиво глядел на тощего, с неровно стриженными темными волосами и большими серыми глазами мальчишку. Он видел его редко. Да и когда, если все большое хозяйство было на нем да на неженатом увечном младшем брате. Вот ведь незадача, жена рожала только девок, – какая от них помощь.
Алешка, казалось, всегда был настороже. Не как ребята его возраста, которые могли засмотреться на птиц или заиграться. И похож был на отца, покойника, Федора, сослуживца по Германской.
***
– Хозяйка, здравствуй!
Он не был здесь со дня похорон Федора. Старый родительский дом Кожевых по праву достался старшему сыну, а пока тот воевал на Германской, в него перебралась вдовая сестра Клавдия. Временно, да так и осталась. Две семьи пожили вместе недолго. В девятнадцатом, всего через год после возвращения с войны, погиб в стычке с колчаковцами Федор[2], а еще через четыре года от тифа умерла его жена[3], оставив на руках тетки четырехлетнего Алешу.
|
– Мирон, ты что ль? – Клавдия вышла из кухни, вытирая руки о фартук.
– Я. Тут вот… – гость явно тушевался, не знал, как приступить к делу.
– Что?
– Хотел Алешке гостинец оставить. Тулупчик вот, хороший еще, подшить только, и пирожков жена напекла.
– Зачем это? – насторожилась хозяйка. – Чего удумал? Нечто мы нищие какие? – Видимо возмущение ее нарастало.
– Да что ты? Что такое говоришь? Ведь он сынок моего боевого товарища…
– Вспомнил, гляди-ка, сколько лет не помнил, а тут вдруг учудил. – Еще сильнее раздражилась Клавдия. – Какой благодетель!
– Так, ты давай не кричи на меня. Нечто я плохое что делаю?
– А хорошее? А люди что подумают? Что я сироту обижаю, не одеваю, не кормлю, а ты, значит, такой хороший?
– Да причем тут… Хороший… Да что ты, правда-то.
– Вот и иди, иди! И гостинцы свои не забудь! Хороший какой, ишь! – Никак не могла остановиться хозяйка. – Вот и брал бы к себе мальчишку, и воспитывал, и обихаживал!
Мирон выскочил из сеней в прохладу улицы. Его даже в жар бросило от гнева. Правду люди говорят, скандальная баба эта Клавдия, нехорошая.
«К себе забери!» – Надо же, и пришло такое на ум.
Он быстро прошел по улице еще несколько метров. Потом остановился, размышляя, и медленно зашагал обратно.
– Вот что, – с порога начал он, не давая опомниться все еще разгоряченной спором хозяйке. – Давай мне Алексея в работники!
– Как в работники?
– Так! Сама знаешь, хозяйство у меня большое, а помощников нет. Вот. Пусть живет у меня. Буду кормить, одевать. Тебе забот меньше.
Клавдия задумалась. Такого поворота она, видимо, не ожидала.
– Ну, если так.
– Так. Приводи завтра утром.
***
– Вот что, Алексей, – Клавдия не вполне была уверена, что приняла верное решение, но отступать не хотела. – Мирон Тимофеевич, товарищ отца твоего, был у меня. Просил тебя в работники. У него, знаешь, дочки, а хозяйство обширное. Так что завтра и пойдем. Утром.
Мальчик не сразу понял, что значат слова тети. Про работников они читали в школе, но это были книжки про старые царские времена. Как это он мог быть работником? Потом пришла мысль, что его выгоняют из дома, где он рос, и другого не знал. Потом, что тетке надоел нахлебник. И от этого стало обидно. Раз так, раз он в тягость, то, конечно, надо идти.
– Хорошо, тетя, – только и ответил он.
– Но, мама, как же, как ты отдашь Алешу? – вдруг завсхлипывала Лида.
– Тебя не спрошу! Цыц мне! – возмутилась Клавдия. – Ишь с матерью спорить вздумала! Идите уроки делайте и спать!
Лида тихонько плакала до полуночи, пыталась заговорить с братом, но он никак не реагировал. Молчал. Ей даже стало казаться, что в комнате кроме нее никого нет.
Алексей замкнулся, оцепенел. В нем как будто не осталось мыслей и чувств. Привычный мир рушился, завтрашний день пугал. Хотя дядя Мирон не был каким-то ужасным человеком, ничего плохого в селе о нем не говорили, но он был чужим.
Мальчик то проваливался в тревожный сон, то просыпался. Много-много раз: последняя ночь в родном доме была просто бесконечной.
***
Тетя завела его в просторную комнату. Алеша почти не бывал в гостях и не знал, что в доме может быть так светло и уютно.
– Вот, принимай работника, – грубо, не поздоровавшись, буркнула Клавдия, уронила у порога небольшой мешок с пожитками племянника и вышла.
– Ну, Алексей, проходи, – скрыл неловкость за улыбкой хозяин. – Не бойся, не обидим мы тебя.
|
Из-за спины отца выглянули три любопытных девчоночьих личика. Дочки Мирона Тимофеевича в школу еще не ходили, так что мальчик их не знал.
– Я и не боюсь, – буркнул он.
– И правильно. Сейчас определим тебе место, а потом хозяйка нас покормит и пойдем готовить инструменты к пахоте.
– Учиться, значит, я теперь не буду? – задал волнующий вопрос Алексей.
– Отчего же? – удивился Мирон. – Всем положено в школу ходить. Или сам не хочешь?
– Так ведь я работать буду, когда же?
– Вон ты чего… Ну, с этим как-нибудь решим.
Алеша прошел за хозяином в маленькую комнатку за занавеской. В доме было тепло, вкусно пахло хлебом, девчонки строили ему смешные рожицы. После трапезы дядя Мирон показал, как точить зубья бороны, и даже дал попробовать сделать это самому.
Мальчик понемногу успокаивался. Может, не так уж и страшно это – быть работником.
[1] Преображенский храм в селе Хороши Вятской губернии был построен в 1895 году. До наших дней не сохранился.
[2] В марте 1919 года через Вятскую губернию прошло наступление войск адмирала А. В. Колчака.
[3] В конце 1922 года в губернии разразилась эпидемия тифа.
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.