Мученическая кончина убиенного 12 лет назад миссионера иерея Даниила Сысоева стала тем евангельским зерном, которое, пав в землю, принесло много плода. Его имя и его дело известны теперь всему православному миру. Вспоминая верного служителя Божия, погибшего у Его алтаря, мы попросили рассказать о близком друге коллегу и единомышленника, клирика храма Рождества Иоанна Предтечи в Сокольниках протоиерея Олега Стеняева.
– Отец Олег, за 12 лет, прошедших со дня смерти отца Даниила, о нем столько сказано и написано, что вряд ли найдется человек, который бы не слышал об этом замечательном проповеднике и миссионере. Многие считают его святым. Но вы знали его лучше многих. Каким он был другом?
– Это был, конечно, святой человек. Но святые люди – тяжелые, с ними очень трудно дружить. Потому что святой – он как бы все время тебя опережает. Те, кто с отцом Даниилом общались, все время удивлялись, что он все делал быстро: быстро ходил, быстро говорил, быстро ел. А потом, когда его не стало, мы, его друзья, собрались и вспомнили эту деталь, и я тогда сказал: а может быть, он как раз делал все нормально, просто мы тормозим? Святой человек живет как бы в режиме ускоренного приближения к вечной жизни. Отец Даниил жил так, как будто знал, что времени мало. Надо успеть сделать и это, и то… Со стороны это могло казаться поспешностью, но на самом деле все было выверено, грамотно. Святой человек всегда немного опережает ту реальность, в которой он живет, потому что стремится к надмирному. Отца Даниила в последние годы его жизни очень интересовал вопрос небесного гражданства. В Библии сказано, что, живя на земле, мы можем уже быть согражданами святым и ангелам. И он эту тему разрабатывал, она была для него интересна. Он это называл «уранополитизмом». Об этом в Евангелии говорится: где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6: 21) и не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут (Мф. 6: 19–20). Здесь, на земле, как ни старайся, моль все сожрет, ржа все исказит, воры подкопают и заберут, здесь все в таком обреченном, подвешенном состоянии. А там – настоящие ценности, непреходящие. И вот отец Даниил об этом очень любил говорить, писал об этом, считал, что есть ложный такой патриотизм, излишняя привязанность к земле, к преходящему; а преходящее, как в Библии сказано, истлевает от употребления.
Отец Даниил был интересен тем, что всегда говорил на духовные темы. Встречались ли мы с ним в храме, или у него в квартире в день ангела, например. Он всегда говорил о Боге. Его эта тема интересовала, он считал, что это реально интересно.
Он всегда говорил о Боге. Его эта тема интересовала, он считал, что это реально интересно
А святость – это ведь обычное состояние, которое переживает каждый христианин после Причастия. Нам и предлагается Причастие как Святая святым. Когда мы причащаемся – это и есть абсолютная святость. Это тот же уровень, на каком находились, скажем, преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Но есть отличие подлинных святых от нас, вкушающих ту же святость. Источник святости один – это Христос. Сам святой не является источником святости, как луна не является источником света – она отражает свет солнца в той мере, в какой он на нее падает. В православии ведь спасение не достигается, оно принимается: человек не может самостоятельно забраться на небеса. Спасение принимается евхаристически, распознается и переживается, когда нам предлагается Причастие как Святая святым. На исповеди мы очищаемся от грехов как от поступков, а в Причастии исчезает сама склонность ко греху. То есть происходит то, что называется обоженность. И если все наши добродетели, заслуги положить на одну чашу весов – частичка Причастия все перевесит. Поэтому в некотором смысле мы все одинаковые, святость одна и та же – Христос, Он – источник, но есть разное отношение к святости. В отличие от нас, грешных, отец Даниил оберегал это состояние. Пережив встречу с Христом в Святых Дарах как апогей святости, он стремился – и умел – сохранять это состояние, это было видно по нему. А дружить с людьми, которые так рачительно относятся к святости, достаточно сложно. Вообще святые – это люди и тяжелые, и легкие одновременно. Тяжелые, потому что они «завышают планку», и ты понимаешь, что для тебя это недостижимо – вот сегодня, сейчас. Опыт общения с такими людьми очень интересен.
|
– На всех фотографиях отец Даниил кажется радостным…
– В жизни отца Даниила был случай: еще будучи молодым, он хотел узнать волю Божию о себе. Вместе со своей матушкой Юлией он поехал в Псково-Печерский монастырь к архимандриту Иоанну (Крестьянкину), а старец вроде бы ничего существенного ему не сказал. Он как бы показывал: мол, сам узнаешь. На обратном пути, когда они возвращались в Москву, отец Даниил вышел из машины на минуту в лес и подцепил энцефалитного клеща. И с этого момента его мучили головные боли, он стал бледным, про таких людей в народе говорят «не жилец». При всем при этом отец Даниил никогда не унывал, всегда был таким «солнечным батюшкой», он всегда светился. У него были огромные очки, и еще он носил такой капюшон, ему подарил миссионер из Китая, и когда он заходил в какое-то помещение, из-под этого капюшона сверкали огромные очки. А когда он капюшон снимал, поражал струящийся свет его глаз, похожих на два драгоценных камня на фоне бледного лица.
Это был такой светящийся человек. Я знал, кроме отца Даниила, еще только одного такого солнечного батюшку: отца Димитрия Дудко. У того была огромная шевелюра седых волос, и, когда свет падал, это все играло солнечными красками.
– Отец Даниил действительно искал мученичества?
– Он считал себя недостойным такой смерти. Считал, что для такой смерти надо быть очень чистым. Однажды зашел разговор о мученичестве, и он меня спросил: «Как ты думаешь, почему первыми мучениками за Христа стали Вифлеемские младенцы?» Я сказал, что мне надо посмотреть комментарий к Священному Писанию, и переспросил: «А ты как думаешь?» И он ответил: «Чтобы стать мучеником, надо быть чистым, как Вифлеемский младенец». Когда умер мой духовник, отец Димитрий Дудко, я позвонил отцу Даниилу и говорю: я буду у тебя исповедоваться. Он сказал, что не согласен, а потом перезвонил и говорит: хорошо, только одно условие – тогда и я буду исповедоваться у тебя. Так мы стали исповедовать друг друга, и это взаимное окормление продолжалось до его смерти. И когда я исповедовал его в первый раз, у меня было полное ощущение, что я исповедую ребенка. Ему важно было не оставаться в состоянии греха, потому что это наносит урон миссионерскому служению, если миссионер пребывает в состоянии греха. Другое дело, что считать грехом. У него отношение к грехам было как у ребенка, который исповедуется в чем-то очень серьезно, но со стороны может показаться, что это какие-то несерьезные вещи. Он «отшлифовывал» свой внутренний мир, понимая, как это важно.
Когда я исповедовал его в первый раз, у меня было полное ощущение, что я исповедую ребенка
– Можете ли Вы сказать, что Вам не хватает советов, дружбы, поддержки отца Даниила, несмотря на прошедшие годы?
|
Мне его не хватает, и в то же время отношения как бы поднялись на другой уровень. Когда человек умирает – любой человек – возникает некое постоянство отношений. Ни ты от него не уедешь, ни он от тебя не уедет. Это с одной стороны. А с другой – мне не хватает человека, с которым можно беседовать о Боге. Когда я задаю какие-то вопросы братьям-сослужителям, они говорят: «Да брось, Стеняев, ты сам все знаешь, что ты нас экзаменуешь, мы что – твои студенты, что ли, семинаристы?» А вот с ним, например, в течение года я обсуждал вопрос, было ли у Христа детство. Ведь в Евангелии от Луки говорится, что Он «возрастал» в премудрости познания. Имеется в виду Его человеческая сущность. А как соотносятся человечество и Божество? Божество-то – оно неизменно? И тут у нас были дискуссии: а как это возрастание происходило? Понятно, что речь идет о Его человечестве, но это человечество обоженное… Христос – Он истинный Человек и истинный Бог. А как это соотносится? И мы год обсуждали, мы находили разные объяснения отцов Церкви, приводили различные цитаты. Сейчас у меня нет собеседника, с которым я год могу обсуждать одну тему.
– Можно ли сказать, что он был священником-неформалом?
– Наоборот, он был законченный церковный бюрократ. Мы, друзья, всегда это ему «ставили на вид». Например, если он не получал какой-то бумажки с благословением, он ничего не делал, откладывались лекции, поездки… Мы ему говорили: ты бюрократ! А он говорил: это очень важно. И однажды объяснил: «Ты представь: мы же в Москве служим, наш правящий архиерей – это Патриарх Московский и всея Руси. Если ты имеешь на поездку благословение Патриарха Московского и всея Руси, это все равно, что ты в танке сидишь». И тогда я понял, что это не бюрократизм, а такая церковность, клерикальность в самом положительном смысле. Он считал, что все надо делать по благословению, тогда ты действуешь не от себя, а в единстве с Церковью, и твои личные усилия умножаются в арифметической прогрессии. А без благословения, говорил он, может быть дурная мотивация: человеку кажется, что он делает что-то совершенно неотложное, из-за этого он идет на некий компромисс, действует, не дождавшись благословения, а это ложная мотивация и своеволие. Он говорил, что добрые дела тоже надо подвергать ревизии. Многое из того, что мы считаем хорошим в своей жизни, имеет дурную мотивацию. А наличие церковного благословения ее исключает – действуешь уже по поручению Церкви.
Вот стиль пастырского общения у него действительно был неформальным. Мое впечатление, что каждый православный человек для него представлял ценность. Не было такого «элитарного клуба» его избранников, любимчиков. Он мог час сидеть и разъяснять какой-нибудь церковной уборщице сложный богословский вопрос, если она его задала. Он считал, что это не менее важно, чем преподавать семинаристам. У него не было деления людей на категории, этакого взвешивания – этот поймет, а этот не поймет, этому надо уделить время, а этому не надо.
У него было настоящее пастырское качество: он с каждым человеком общался достаточно ровно. Его речь всегда звучала приветливо, открыто. Эта открытость у него была и на лице, и в поступках, действиях.
Его миссия никогда не носила агрессивного характера. Достаточно посмотреть видеозаписи диспутов, которые он проводил. Во время этих встреч бывали перерывы, тогда все начинали беседовать друг с другом, и зачастую серьезные мусульмане задавали отцу Даниилу вопросы, а он очень дружественно отвечал, и никакой неприязни к иноверцам у него не было. Он сам об этом говорил в лекциях: «Я люблю этих людей, но я не разделяю их веры и убеждений».
– Интересно, мог ли он предполагать, какой резонанс вызовет его смерть и какую роль Господь уготовил его имени? Продолжают издаваться его книги, идут занятия в созданной им миссионерской школе, благотворительный фонд Даниила Сысоева помогает семьям погибших священников.
– Он не ставил перед собой каких-то глобальных задач, он считал, что это необходимые задачи – проповедовать в Юго-Восточной Азии, в Америке. Проповедь была не сверхзадача в его понимании, а долг. Мы, священники, даем присягу на Кресте и Евангелии – проповедовать. Это не заслуга наша. Он очень буднично воспринимал необходимость такого служения, за границей или на Родине. Но самое важное то, что он серьезно относился ко всему, что бы ни делал. Вот когда он начал строить свой храм, сначала сделал будочку типа навеса, чтобы от дождя спасаться; он так серьезно относился к этому, звонил и, радуясь, как ребенок, рассказывал, как можно еще что-то пристроить. Его важным качеством была скромность. Он не видел своей заслуги в обращении людей в православие. Он считал, что это мы задолжали Богу, а не Бог задолжал что-то нам за наши какие-то заслуги. Это просто служение. А тот, кто совершает служение, должен понимать, что в этом нет заслуги, это то, что ты обязан делать, не нечто сверхизбыточное.
Его важным качеством была скромность. Он не видел своей заслуги в обращении людей в православие
– Как Вы считаете, плоды его миссионерской деятельности ощущаются сейчас, через столько лет?
– Да, в значительно большей степени, чем при его жизни. Это как зерно: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12: 24). Его ученики сейчас священники на Карибах, на Филиппинах, в Таиланде, в других странах Юго-Восточной Азии, на территории нашей страны… Я помню, как он в своей комнатке при храме – такой вагончик был – повесил карту и на этой карте отмечал, где еще не было православной миссии. Такими иголочками он отмечал: тут нет, тут нет… Сейчас во многих местах, где ничего не было, уже все есть, существует – благодаря его усилиям, его вере. Он молодым людям говорил: ты получишь образование, поедешь туда-то, ты поедешь туда, ты туда. Сейчас ученики-миссионеры действительно трудятся в этих далеких краях.
Если противники отца Даниила думали, что они могут его остановить, – они его как раз не остановили. Они придали полновесность каждому его слову. Потому что со святыми мы не спорим. После его убийства многие мусульмане стали креститься. Мне об этом говорили священники из других храмов. Это убийство произвело обратный эффект.
Обращенных через него значительно больше стало после его смерти. Даже конференцию проводили, где обсуждали миссионерское служение отца Даниила после его смерти. А сколько людей обратились через его книги, его лекции. Потому что такая смерть – в храме, в епитрахили, в поручах – дала толчок интереса к его творчеству. Люди стали читать, изучать. При жизни у него была небольшая группа. Но в ней чувствовался потенциал, такой мощный, серьезный потенциал. Как и в нем самом. Потому что сила Божия в немощи совершается (см.: 2 Кор: 12: 8).
Беседовала Наталья Крушевская
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.