– Для секуляризованного мира, в котором мы живем, ад – это жуткое слово, имеющее отношение скорее к голливудской терминологии, чем к реальной жизни. А для христианина ад – это реальность, с которой зачастую начинается наша духовная жизнь. И если для секуляризованного мира ад – это конец пути, то для мира христианского ад может быть началом пути, продолжением которого, как это ни парадоксально, становится радость.
|
Все знают, что радость – это дар Божий, но парадоксален способ, каким мы его стяжали, ведь Бог дает его всем и всех нас призывает принять его.
Был такой момент, когда я осознала, что не могу сделать ничего хорошего, что не могу быть счастливой, что всё, что бы я ни делала, получается плохо, и как бы я ни старалась, как бы ни упорствовала, сколько бы ни молилась, я заканчиваю тем, что делаю то, что меня опечаливает, то, за что мне бывает стыдно и от чего мне бывает неловко по меньшей мере перед самой собой, если не перед другими, в глазах которых я, скажем так, могла бы рассчитывать на какое-то оправдание.
Я вернулась в Церковь поздно, после того как многое пережила в этом мире, вкусила всех его страданий, всего отчаяния, но и всех его благ и красот. Понемногу, сколько могла, но я вкусила всех измерений человеческого творения. И отчаялась из-за того, что добра не существует.
В тот момент, когда встречаешься с самим собой, ты реагируешь неожиданно, положительно или отрицательно, на малейшее внешнее событие и снова впадаешь в отчаяние, потому что не можешь существовать на уровне того дискурса, который потреблял с таким восхищением, с таким удовольствием, вплоть до отождествления себя с ним.
|
Когда я вошла в Церковь и увидела, что делаю то же самое, что черпаю силу и мудрость у Бога и повторяю те же падения, что до искушения отчаянием мне рукой подать так же, как прежде, тогда во мне умерла всякая форма пиетета или эмоционального благоговения. Я знала, что каким бы сильным ни было переживание, основанное на эмоциональном возбуждении, но, если произойдет более серьезное событие, эмоции, называемые плохими, а на самом деле являющиеся негативными, собьют меня с ног. И тогда я встала пред Богом и сказала:
«Господи, помоги мне понять, что происходит, почему это так? Я знаю, что Ты Бог, знаю, что Ты отдаешь Себя нам, знаю, что Ты подаешь мне всю Свою благодать, но при мысли о том, что мне надо будет поститься, бить земные поклоны, молиться и находиться в таком напряжении, чтобы обрести радость, а потом потерять ее, встретившись с самой собой, я понимаю, что не смогу, не выстою, что я соткана из слабого человеческого материала».
И тогда Бог однажды ответил мне, но не на ухо и не в сердце: я получила Его ответ, читая Священное Писание, то есть впервые услышала Его слово: «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15: 5). Любая моя попытка сделать что-нибудь зиждется на определенной идеологии, на моем мнении, на системе моих мыслей и убеждений, основанных на принципе: «Я могу!».
– На самомнении.
– Да. И когда я поняла, что выход в том, чтобы отречься от всего этого, отказаться от этих мысленных конструкций, тогда начались терзания. Мучительные старания человека войти в Царство Небесное на самом деле являются муками отречения от себя; а отречение от себя и есть смерть, и это не метафора. И я снова увидела, что не смогу этого сделать, и сказала: «Господи, убей меня, потому что я не могу умереть. Помоги мне, умоляю Тебя, а когда увидишь, что я не справляюсь, заставь», как говорит отец Софроний в одной из своих утренних молитв[1].
|
И я пережила то, что, как я когда-то читала, называется прохождением через воздушные мытарства. Тогда я прочувствовала эти тексты, особенно когда они сопровождались изображениями чертей, наступающих с вилами. Но когда я обнаружила внутри себя этих же чертей с вилами, но только без хвостов и рогов, а как противоборствующие силы, тогда я поняла, насколько ужасны эти мытарства.
Теперь я на самом деле не знаю, прошла я их или нет, но в каждом своем падении я снова натыкаюсь на них. А это не похоже на уже завершившееся путешествие.
Тогда я поняла, что сама не в состоянии сделать ничего хорошего, и осознала, какой добрый у нас Бог. Бог, Который хочет сделать со мною нечто хорошее, Который любит меня такой, какая я есть. И пришла радость от осознания того, что у нас есть такой Бог, Который любит нас и не ждет от нас никаких рекордов, ведь Его заповеди – это не призывы, мол, давай, сделай это сейчас, потому что, если не сделаешь этого и не наберешь 10 баллов, Я тебя больше не буду любить и вознаграждать. Нет, Его заповеди – это распахнутые перед нами объятия, это сильная рука, протянутая нам.
Божии заповеди – это распахнутые перед нами объятия, это сильная рука, протянутая нам
Другой конкретный метод делания нашего ума и души – это молчание. У отцов я читала, что молчание – это путь к Богу. И каждый новоначальный, когда молчит, обнаруживает, какой у нас сумбур мыслей, как мы бессильны молчать, как мы нуждаемся в том, чтобы внутри нас был какой-то шум, хотя бы церковные песнопения, лишь бы не остаться наедине с самим собой. Это страх перед собственной совестью, которая нас укоряет за то, что мы не сделали чего-то как следует.
– Я хотел, чтобы мы подошли к этому, мать Силуана. А могли бы мы вновь обрести себя? Потому что всё, что мы изначально получили как генетическое наследие, да и не только генетическое, но и перенятое нами от родителей, затем культура, в которой мы формировались и которая в большей степени является секуляризованной, вся эта совокупность элементов отпечаталась на нашем существовании, на нашей душе и теле. Откуда же нам узнать, какие мы, и как мы можем распознать свое собственное «я»?
– Перед лицом Бога, перед Святой Чашей, перед иконой если я что-то и знаю, так это то, что раньше это была не я. И в этом отвержении себя посредством молитвы я открываю, что на самом деле мне надо бежать от себя, как убегают от собаки, рвущейся укусить, и от человека, стремящегося причинить зло.
Пока я отрицаю: «Я не та, которая сейчас разозлилась; не та, которая только что солгала; не та, которая боится; нет, нет, нет! Это наследие моего отца и матери, коммунизма, через который я прошла, школы, в которой училась», – я не могу сказать: «Видишь, Господи, я не виновата, потому что всему этому я научилась, принуждаемая инстинктом самосохранения и менталитетом моих родителей». Нет! Теперь мой единственный шанс дойти до собственного «я» – взять это всё на себя и признать своим.
– Сказать, что я действительно стал таким.
– Верно! Отречься от себя – не значит отказаться от того, кто я есть, каков я сейчас, а признать всё своим, чтобы Бог это преобразовал. И я говорю: «Посмотри, Господи, что я думаю, – измени этот образ мыслей! Господи, посмотри, что я чувствую, – освяти эти чувства!»
|
Я не говорю Господу: «Знаешь, Боже, у нас уже нет той пшеницы, из которой раньше пекли просфоры. Эта мука уже обработана улучшителями, и она не понравится Тебе. Так что не будем больше служить Литургию, пропою-ка я Тебе аллилуиа, и покончим на этом». Нет! Бог этого не хочет! Мы идем к Нему с тем, что имеем, со своим хлебом и преподносим это Ему.
Таким образом, я сам могу преобразиться, стать таким, каким меня хочет сделать Бог, – превратиться из грешника в святого, из грешника в право славящего Бога, в право верующего, – только если возьму на себя то, что получил от родителей. Они дали мне лучшее, и я должен взять это лучшее и отдать Богу, чтобы Он сделал его воистину благим.
– Думаю, это самое трудное делание, и это и есть то, о чем говорил отец Рафаил[2], – узнать себя: «Это я, Господи, это я!»
– А если я не знаю, кто я, тогда говорить: «Боже, я не знаю, кто я, посмотри, что я чувствую».
Бог не хочет смерти грешника, но чтобы он обратился и был жив (см. Иез. 33: 11). И это обращение состоит в том, чтобы я предал себя в Его руки вместе со своими грехами, со своими немощами, и тогда происходит нечто необыкновенное. По мере того, как я говорю: «Господи, я лгу», я уже не тот лжец. Это удивительно: едва приняв то, кем я являюсь, я уже отрываюсь от этого! Это чудо, которое могут понять и люди, пребывающие вне Церкви, если они будут внимательны.
Это удивительно: едва приняв то, кем я являюсь, я уже отрываюсь от этого!
Таким образом, человеческий разум так устроен Богом, что может отождествляться с тем, чем он живет, что чувствует, о чем думает, свидетелем чего становится. Это то внимание, то трезвение, о котором говорят отцы. Это Божий дар, преподнесенный человеку. Я вдруг начинаю чувствовать, что я – это не только грех, который я совершил, и не только успех, которого я добился. Это некое движение духа внутри нас, о котором трудно говорить.
Как я до этого дошла? Мне было больно, и в какой-то момент я отказалась от анестезии, поняла, что надо что-то сделать, чтобы не было больно. И тогда я стала прислушиваться к боли: «Чего ты от меня хочешь, кто ты?»
– Вы имеете в виду не только боль телесную, но и прежде всего боль души, совести?
– Это боль души, тогда у меня не было никакой телесной боли, телесные боли появились только сейчас.
– Как же мы можем обезболить смятение, угрызение совести?
– А как мы его обезболиваем? В первую очередь обвиняем другого: «Я совершил эту глупость потому, что отец избивал маму, или потому, что начальник не так посмотрел на меня» и т. д. Таким образом, я прежде всего оправдываю себя и обвиняю другого. Это основное успокоение, когда я не могу чего-то сделать.
Или когда я самоликвидируюсь, проглотив что-нибудь, выпив водки, вина, выкурив сигарету. Все эти вещества на самом деле работают на то, чтобы анестезировать меня, боль моего существования. Потому что моя боль, как я открыла, исследуя ее, – это боль от того, что я существую.
|
Исследуя причину боли, я научилась достигать в ней Бога. Теперь я говорю, исповедую как данность, что боль – это глас Божий в человеке. Это глас Бога, оставшийся во мне. Это глас Бога, который никакая человеческая техника обезболивания до сих пор не в силах заглушить. Это голос совести, который проходит через все мои фальсификации, через все конструкции моего эго, отделяющие меня от меня. Боль кричит мне: «Ты знаешь, я здесь! Мне больно от того, что ты делаешь!»
Исследуя причину боли, я стала, скажем так, терапевтом, и это еще до того, как я познала Бога. И я увидела, что единственная возможность не умереть от боли – это пережить ее, принять ее. Чем больше сопротивляешься и дергаешься, тем она мучительнее, а если я говорю: «Мучай меня, делай свое дело и кончай со мной», – появляется радость. Это прекращение сопротивления и переход на другой уровень сознания. Сознание будит тебя, расширяется, углубляется.
Единственная возможность не умереть от боли – это принять ее
– Почему нам не хватает терпения дойти до конца боли?
– Потому что мы не хотим, потому что боимся.
– А чего мы боимся?
– Мы боимся, что умрем, мы боимся смерти. Помню, испытывая большую боль, я сказала: «Я больше не могу, я сейчас лопну!» И сказала себе: «Лопайся!», – и тут же забрезжил свет. Так что это было онтологическим рассветом во мне. Но потом я поняла, что люди не могут делать так, как я, не хотят делать так, как я, у них нет терпения, они поглощены другими делами.
И когда я пришла к Богу, первое, чего я попросила у Бога, – это научить меня, как учить людей лопаться от боли, чтобы достигать радости. Потому что по-другому нельзя. И тогда я открыла, что весь мирской человеческий ум устремлен в двух направлениях: первое – анестезировать боль, избавить нас от нее, предложить нам суррогаты радости…
– …и существования.
– Да. И второе – ум, который остается честным с самим собой.
– Что приводит к мысли о Боге.
– Точно! Ум, который говорит: «Почему мне больно? Куда я иду?» Надо признать, что даже мирской ум, когда он ставит вопрос «почему?» и заглядывает в душу человека, начинает видеть все больше и больше. Правда, на своем поприще, поприще науки, которая наблюдает, проверяет, измеряет, взвешивает.
|
Удивительно все же, что обнаружили представители глубинной психологии, а затем неврологи, открывшие сейчас все физиологические механизмы бегства человеческого существа от встречи с собственной совестью. Сейчас с помощью томографа и всякой современной техники фотографируют мозговые нейротрансмиттеры, и видно, каковы гормоны удовольствия, как они функционируют, куда идут, к каким механизмам мы прибегаем для их производства.
– Существуют и гормоны боли, или болевые точки, болевые центры? А что у нас на самом деле болит, когда нам больно?
– Нам больно от отсутствия радости, и это еще не расшифровано, потому что радость – это чувство, о котором специалисты не знают, где оно локализуется, как его применять. Но у нас есть центры отвращения, центры удовольствия и субстанция, производящая удовольствие в нашем мозгу, как говорит святой Максим Исповедник: «Бегство от боли и погоня за удовольствиями – это делание ума, ума падшего».
Бегство от боли и погоня за удовольствиями – это делание ума падшего
Когда я знаю об этих реалиях, которые можно нащупать в моем мозгу, в моем существе, рушится моя иллюзия о том, что я, дескать, могла бы, «если бы…», и я больше не могу верить в то, что мой отец виноват в том, как я существую.
– С другой стороны, мы должны взять на себя эту ответственность – соработничество с Богом.
– О человеке, стоящем на пороге смерти, уже не говоришь, что он должен взять на себя ответственность вставить себе в нос кислородную трубку. Нет, ее вставляешь ты, а он просто дышит через эту трубку. Так что, когда доходишь до того, что начинаешь видеть, насколько ты немощен, ты взываешь: «Приди, Господи!»
Вот до этого мы и должны дойти: осознать, насколько мы немощны. И тогда уже никому не надо будет тебя учить, как тебе молиться, ты просто приходишь домой и молишься[3].
Беседовал священник Сабин Водэ
Перевела с румынского Евгения Пейкова
Сайт Cuvântul Ortodox (Православное слово)
[1] «Елижды аще растленная воля моя поведет мя на чуждыя стези, тогда молю Тя, не щади мене, но нуждею возврати мя паки на путь святых Твоих заповедей» (Утренняя молитва архимандрита Софрония (Сахарова)).
[2] Имеется в виду иеросхимонах Рафаил (Нойка)
[3]Первая часть интервью, впервые опубликованного в журнале «Lumea monahilor» («Мир монахов»), 2010, апрель, № 34.
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.