Семена мудрости

Самая веселая пора детства – годы начальной школы – проходили у меня во дворе двухэтажного сталинского дома, на крыше которого ворковали сизые и пестро-коричневые голуби, а под карнизами гнездились ласточки.

1.JPG

Вдоль парадного фасада, по солнечной стороне, благоухал палисадник. Там пышно рос жасмин, разливая под окнами свой густой тягучий аромат, а розы, отцветая, усыпали землю хлопьями белых лепестков. Под кустами мелькал водосбор – фиолетовый, белый, розоватый и бледно-синий.

А с дворовой стороны была тень. Полоса голой земли вытянулась между домом и длинным кирпичным строением, разделенным на двенадцать сараев – с дровами, козами, курами, сеном и всяким хламом. С третьей стороны двор замыкала пара самодельных гаражей. Во дворе не росло ни травы, ни кустов, только зеленел мох у спуска в подвал и на козырьках подъездов, да редкий подорожник осмеливался пробить твердую корку утоптанной земли. Квохчущие куры роняли на нее черно-белые кляксы помета, а старая цепная «овчарка» скребла когтями яму подле своей будки, поднимая пыль.

Зато как удобно было нам, детям, играть на том дворе в «земельки», «классики» и «черного кота»! Не надо тратить драгоценные кусочки мелков – черти, рисуй простым прутиком или острым камешком. Так мы и скакали бы целыми днями совершенно счастливо, но даже ясное небо детской радости должна омрачать хоть одна тучка. И она была.

Два крыла дома с крайними квартирами выдавались во двор, образуя подобие буквы «П». В ее углах находились крыльца подъездов; старый бетон ступеней отламывался пластами, из-под которых расползались отвратительные мокрицы. Между подъездов, у пожарной лестницы, восседали на скамейке грозные блюстительницы порядка. Баба Настя, баба Галя, баба Лена, баба Тоня… на двенадцать квартир приходилось семь или восемь старух. Столько же было и ребят.

Каждый день бабки пристально следили за нами из своего мрачного сырого угла, в старушечьих темных юбках, платках, укутанные в шерстяные кофты или драповые пальто, некоторые – с палками в руках. И злобно каркали скрипучими голосами: не дразни собаку, не царапай стену, не лезь на лестницу! Точь-в-точь вороны, сидящие рядком на проводах.

Если мы кидали мяч, они кричали, чтобы мы не попали в окно. Если играли в бадминтон – чтобы не забили воланчик в густые кроны клена или на крышу сарая (иначе придется позволить нам туда залезть). Они запрещали карабкаться по декоративным выступам, украшавшим углы дома. Ругали, ругали, ругали нас целыми днями. Я была из младших ребят, к тому же недавно переехала в этот дом, поэтому свирепых старух особенно побаивалась. Мне так и казалось, что какая-нибудь из них запросто может оказаться ведьмой.

2.JPG

Однажды вся наша разношерстная компания (возрастом от пяти до тринадцати лет) играла в «туки-туки» – чем больше народу, тем веселее. А мне, как назло, мама поручила развесить выстиранную одежку моего маленького брата. Сбоку от сараев были натянуты бельевые веревки, и сразу за ними гора круто обрывалась. Когда-то туда спускали весь мусор, поэтому на склоне в зарослях чистотела и недотроги из земли торчали осколки стекла, горлышки бутылок, консервные банки, битый кирпич и шифер.

Я примчалась туда с тазом белья, второпях закинула его сушиться, повернулась бежать во двор – и застыла, увидев темный зловещий силуэт. По тропинке между сараем и гаражом на меня надвигается самая страшная из наших старух – баба Соня. Позади меня обрыв. Впереди – узкий проход. В руках – громоздкий эмалированный таз. Сердце колотится. Что она делает здесь? Ведь у второго подъезда свои есть веревки, с их торца дома.

Баба Соня подошла ко мне вплотную и произнесла: «Если что-то делаешь – делай это красиво». Указала трясущимся крючковатым пальцем на скомканные рубашонки, кое-как заброшенные на веревки. Мое воспитание не допускало и мысли ослушаться взрослого, так что я повиновалась, охваченная ужасом. А баба Соня помогла мне расправить сырые слипающиеся простынки и развесить все как следует. Закончив, я с облегчением бросилась подальше от жуткой бабки, скорее к ребятам – носиться вокруг дома долгий летний день напролет.

Баба Соня говорила: «Если что-то делаешь – делай это красиво», мое воспитание не допускало и мысли ослушаться

А вскоре мы переехали: папа построил собственный дом. Здесь не было общего двора, надзирающих бабок, соседей по площадке, но был лес через дорогу, заброшенные здания, по которым мы беспрепятственно лазили каждый день, и пилорама, с крыши которой прыгали в кучу опилок. Так я окунулась в новую жизнь, постепенно теряя из виду старых друзей и остальных обитателей прежнего дома.

И если бы не страх перед бабой Соней, та история забылась бы навеки. Да она и была забыта до поры… Лишь два десятка лет спустя, откопав в закромах памяти потрясшую меня встречу с «ведьмой», я вспомнила и ее удивительные слова. И задалась вопросом: «Кем была загадочная баба Соня с таким стремлением к красоте?»

Четыре года я играла под присмотром старых женщин с нашего двора, росла на их глазах, а сама ничего о них не узнала, ведь в детстве все бабки казались нам одинаковыми, мы бы и не поверили, что когда-то у них была молодая, интересная жизнь. Но сейчас я невольно стала фантазировать: кем работала Соня, была ли сама в юности красивой и изящной? Ведь имя у нее тоже было красивое, редкое – София. Мудрость.

А я запомнила ее старой бабкой в тяжелых бурках, драповом пальто темно-зеленого цвета и сером пуховом платке. Единственное, что от нее осталось, – эти неожиданные слова о красоте.

3.JPG

Впрочем, и еще кое-что.

Было первое сентября. Накануне бабушка щедро срезала мне на букет свои роскошные гладиолусы – хрусткие сочные стебли, усаженные белыми и розовыми цветами вплоть до упруго качающихся кончиков. Мама завязала мне пышные банты из гофрированных белых лент и сама надела парадный костюм. Я обула модные лакированные туфельки, тоже белые-пребелые. И когда мы отправились на торжественную линейку, обе такие праздничные, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь нас сфотографировал. Навстречу нам шаркала баба Соня. Мама попросила ее сделать снимок: вручила фотоаппарат, объяснила, куда смотреть и что нажать. Старческие руки дрожали, поэтому снимок вышел размытым. И все-таки – красивым.

Я вглядываюсь в нечеткое изображение старой фотографии (что ж, прошлое и должно быть слегка затуманенным) и любуюсь только сорванной душистой розочкой: сливочно-желтая сердцевина, просвечивающая сквозь воздушные молочные лепестки. Сделаю пару кадров вот так, с фотоальбомом, а потом поставлю ее в миниатюрную вазочку – старую стеклянную чернильницу. Они будут замечательно смотреться на оливковой скатерти, которую я старательно подбирала под интерьер комнаты.

Да, каждое семя, брошенное в почву, дает всходы в свой срок. Из разных семян, даже не оцененных нами или отсеянных памятью, а то и вовсе оброненных ненароком, мы и растим впоследствии сад своей души.

По любви

Лес начал растворяться в теплых летних сумерках. Низкое солнце касалось лишь макушек деревьев, и ветки сосен в вышине горели смолисто-красным. Темнота поднималась снизу, из-под раскидистых папоротников, которые с обеих сторон нависали над тропой. Там, в темноте, уже начиналась ночная жизнь: что-то сновало, шуршало и копошилось. Но вдруг за кустами орешника замелькал просвет.

Лес неожиданно кончился, и с пригорка под выгоревшим небом с легкими перышками облаков открылся широкий вид на долину, затопленную солнечной дымкой. Сухой июльский день устало клонился к закату.

Тропинка, сбегая по склону между некошеным лугом и овсяным полем, упиралась в песчаную деревенскую улицу с бревенчатыми домами. Луговую траву наполняло ленивое трещание кузнечиков, по дворам мирно перелаивались собаки. От деревни донесся уютный запах блинного чада.

Звякнула калитка, и на улице показался мальчик лет десяти. Двумя руками прижимая к животу банку с молоком, он с удовольствием зачерпывал сандаликами мягкую пыль. Солнце золотило сухие метелки трав, клубы пыли над дорогой и кудрявую голову мальчика… Может быть, мать отправила его к молочнице за вечерним удоем, а сама затворила тесто и теперь печет блины, посматривая в окно? И когда сын вернется, на столе, покрытом клеенкой в мелкий горошек, уже будут наготове горка кружевных блинов, блюдце смородинового варенья и его любимая кружка для молока?

4.JPG

Радостью и теплотой от этой картинки наполнилось сердце, нахлынули воспоминания, затопили его до краев. Оно распахнулось, не в силах сдержать полноту чувств, и растворилось, слилось с окружающим миром. Все вокруг в один миг сделалось родным, близким и дорогим до отчаяния. Я исполнилась такой пронзительной, такой невыносимо острой любви к этому миру, что мне показалось: сильнее любить невозможно. Но тут я поняла, что ошиблась, потому что в тот же момент я впервые соприкоснулась с величайшей любовью…

Показалось: сильнее любить невозможно, но я ошиблась, потому что в тот же момент впервые соприкоснулась с Его величайшей любовью

Вместе с вечерним светом разливалась над песчаной дорогой, над перезревшим июльским лугом, над овсяным полем всеобъемлющая и всепокрывающая любовь. Ею, теплой и тихой, наливались тяжелые сережки овса, она плескалась в банке парного молока и реяла меж золотистых пылинок. Все, от стоптанных сандаликов мальчика до сияющих в вышине облачных перышек, было проникнуто этой благодатной любовью, покойной и могучей, как полноводная река. Я ощущала ее так же отчетливо, как чувствовала запах блинов, слышала стрекотание в траве и видела сияние заката в окошках домов.

Что это была за любовь, чья? Того, Кто созидал всю эту жизнь: с истомой заходящего июльского дня, спелыми овсами и лаем сытых деревенских собак. Создавал задолго до появления этой самой деревни. Но они уже были там – и сухие стебли трав, и кудрявый мальчик с трехлитровой банкой, и мать, поджидающая его у плиты, и выдоенные коровы – все, до последней пылинки, обласканные и утешенные золотыми лучами на исходе утомительно-знойного дня.

Ведь Он творил этот мир по любви.

Размер пожертвования: рублей Пожертвовать
Комментарии
Написать комментарий

Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.

Введите текст с картинки:

CAPTCHA
Отправить