В Издательстве Сретенского монастыря вышла новая книга протоиерея Владимира Вигилянского – сборник эссе, которые он публиковал в течение пяти лет в соцсетях. Это размышление о мире и событиях, в нем происходящих; это попытка разобраться, почему Россия идет путем революций, почему мы виним Бога во всех наших трагедиях и редко виним себя. Это диалог автора с читателем о мире, об истории и о литературе.
Предлагаем читателям фрагменты интервью, видеозапись которого можно посмотреть на YouTube-канале Сретенского монастыря.
– Сегодня у нас в гостях протоиерей Владимир Вигилянский, настоятель храма великомученицы Татианы при МГУ. Отец Владимир, вышла ваша новая книга – «Русский ключ». К кому она обращена, на кого ориентирована?
– Это сборник эссе, которые я публиковал в одной из социальных сетей в течение 5 лет. Эти эссе посвящены самым разным темам; в них много меня, потому что в сетевом журнале автор – главный герой. Моя цель, конечно, просветительская, миссионерская: чтобы через язык соцсетей приобщить людей смотреть на мир глазами Евангелия.
|
– Да, вы говорили, что важна «евангельская оптика» при взгляде на мир. Что в вашей книге найдет для себя светский человек, не имеющий этой оптики?
– Тому, кто не связан с Церковью и не руководствуется в своей жизни евангельскими принципами и правилами, будет интересен иной взгляд на какую-то ситуацию. Ведь нормальному мыслящему человеку всегда интересно, а что думают про это событие или эту ситуацию люди с другой идеологией, с другим мировоззрением. Мне, например, всегда интересно. На таком принципе в эпоху юности современной журналистики был построен, например, концерн «Коммерсантъ». Там смотрели на всё с точки зрения коммерсанта, предпринимателя, экономиста: на политику, на нравственные проблемы. Мне это было интересно читать, потому что это совершенно иной ракурс. Думаю, что интересно любому мыслящему человеку, который знает про спорт, экономику или политику, посмотреть на это все с точки зрения Церкви, узнать, что она думает об этом.
Я не ставил задачи призвать людей ходить в Церковь и читать святых отцов, молиться, креститься. Главным было дать людям эту оптику, этот ракурс, с которым они не были знакомы. И я был потрясен, даже поражен, что в первые семь-восемь месяцев моего пребывания в соцсетях у меня в общей сложности было около 30 тысяч подписчиков.
– Вы закончили Литературный институт. Это там вы сформировались как личность?
– До Литературного института я год проучился в педагогическом, но меня оттуда выгнали как диссидента, создателя подпольного литературного журнала. Выгнали не без влияния Комитета государственной безопасности. И мне было с чем сравнивать. Литературный институт был самым свободным вузом в стране. Там как бы официально разрешалось иметь другое мнение, потому что литература – понятие не совсем идеологическое и законы культуры, творчества иногда входят в противоречие с идеологией. Мы говорили о чем угодно. Мы читали самиздат, и никто не спрашивал: почему ты знаешь стихи Ходасевича или прозу Георгия Иванова, Бунина, Зайцева или Шмелева? Никто не спрашивал – это было само собой разумеющееся для людей, которые живут литературой. Я очень благодарен этому институту.
На каждый праздник дана и икона – ведь икона может рассказать о празднике не меньше, чем серьезные богословские книги
– Давайте обратимся к вашей новой книге. В ней есть воспоминания о Фазиле Искандере. Каким вы его знали?
– Фазиль Искандер – один из любимых моих писателей XX века. Мы родились с Искандером в один и тот же день, но в разные годы, и я всегда бывал у него на всех юбилеях: от 50 и дальше. Дружу до сих пор с его вдовой Тоней, знаю его детей, крестил его сына. Сейчас выйдет сборник, посвященный Фазилю, с моим предисловием.
В нашей квартире собиралось 20–30 человек, все набивались в небольшую комнату, и Фазиль там час-два-три читал. Ему самому было интересно прочитать для собравшихся написанное. Иногда он проверял себя именно на слух. Такая вот интересная вещь, которая совершенно нами утеряна: чтобы прозаик, вслух читая, себя проверял. Сейчас это выглядит несколько смешно, а тогда было совершенно нормально. Запомнилось, как Фазиль читал часть из своей эпопеи, потом получившей название «Пиры Валтасара», – историю про Сталина.
|
– Вы издавали книги Василия Аксенова. Какие впечатления остались о работе с этим писателем?
– Василия Павловича я знал еще до работы в журнале «Огонек». Мы жили в литературном «гетто» у метро «Аэропорт» – там шесть писательских домов, и поэтому так или иначе писатели, их дети общались. Моя мама – писательница, в нашем доме как раз бывал круг людей, в который входил Василий Аксенов. Поэтому, когда я стал работать в отделе литературы журнала «Огонек» и занимался там издательской деятельностью, мой выбор был из тех писателей, которых я знал. И так получилось, что первые книги многих из них были изданы с моим участием. Например, Юрия Кублановского, Саши Соколова, Дмитрия Бакина, Василия Аксенова. Мы издали роман Аксенова «Ожог».
– В новой книге вы пишете и о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве, цитируете его, когда вспоминаете о строительстве Беломорканала…
– Для меня история России – это очень больной вопрос. Почему Россия пошла по большевистскому пути? Почему в России было столько жертв? Почему люди искренне выбирали зло, а не добро? Почему история России – это бесконечная вереница междоусобных разногласий, войн, смут, бунтов, революций? Такого количества революций нет ни в одной стране мира. Что такое революция? Революция – это смута, которая привела к вооруженному противостоянию людей, когда одна нация делится на части и одна часть ненавидит другую, – вот что для меня революция.
В трагедии, которая случилась с Россией и с русской нацией, Бог не виноват. Некоторые говорят: «Какой ужас! Почему Бог допустил до такого кошмара и ужаса?!» Но в этом кошмаре виноваты люди, потому что у каждого поступка есть мотив, и только потом проявляются последствия. Это серия внутренних предательств, которые обернулись предательствами внешними. А ведь интеллигенция поддерживала террористов идеологически и финансово. Это настоящие террористы – эсеры и боевые отряды большевиков и меньшевиков, занимавшиеся экспроприацией денег, грабежом банков, убийством государственных чиновников, взрывами, от которых страдали дети, женщины, прохожие. Пришли к власти террористы, понимаете? При поддержке какой-то части народа. Кстати, неправильно говорить, что весь народ предал царя, предал Церковь и поддержал большевиков! Конечно, это не так. Мы видим, как революции делаются маленькой кучкой людей.
Пострадал мой отец – он сидел в лагере; мой дед был расстрелян как шпион в сталинскую эпоху. Страдали многие другие родственники, они одновременно погибали во время войны и умирали в лагерях. Это уму непостижимо, когда убивали будущих воинов, защитников страны! Этот молох переворачивал судьбы людей. Бог здесь не виноват – виноваты люди.
|
Я, как историк литературы, историк словесности, историк журналистики, изучаю публицистику начала XX века, читаю газеты, журналы – у меня волосы шевелятся, потому что люди сами хотели вот этих вот изменений. Они в итоге выбрали тот вектор, который был самоубийственным для нашей нации и нашей страны. Сама интеллигенция, сами литераторы, сами люди. И самое главное, что мы и сейчас видим, как, оказываясь перед выбором, люди идут по тому же проторенному пути. С печалью смотрю я на все это.
А в церковной среде до революции обстановка была очень рыхлой и неблагополучной.
– Что вы имеете в виду?
– Бунты в монастырях и семинариях. Семинарии и семинаристы были в некотором смысле активистами в будущем революционном движении. Были покушения на преподавателей и руководителей семинарий, в них стреляли, семинаристы бомбы кидали. Понимаете, какой это ужас?! Духовенство Петрограда и Москвы организовывало советы, профсоюзы священнослужителей, то есть шли по земному пути, с довольно странными представлениями о демократии, пытаясь подменить соборность властью советов. Священнослужители писали такие книги, как, например, «Христианство и революция», пытались найти христианские истоки революций, которые происходили в Англии, во Франции, в России…
– При этом в вашей книге упоминаются десятки имен – эти люди стали украшением той эпохи. Это возможно как-то примирить, не делить на наше и не наше? Потому что все это – наше…
– Два ровесника – Бунин (он был чуть младше) и Горький. Один написал «Окаянные дни», а другой – роман «Мать». Люди с совершенно разными представлениями, хотя принадлежали к одной категории литераторов. Были, впрочем, такие «промежуточные» люди типа четы Мережковских, которые были «и нашим, и вашим». Когда нужно – прореволюционные, когда нужно – антиреволюционные. Это такая раздвоенность нашей русской интеллигенции. Выходили и такие издания, как «Вехи», «Смена вех», «Из-под глыб»… Это целое течение, которое пыталось именно религиозной оптикой посмотреть, что происходит с интеллигенцией, с думающим народом и со страной. И дали самый верный диагноз: чем дальше люди от Бога, тем больше они приносят вреда себе и обществу. Это была эпоха, которая сразу давала оценки тому, что происходило.
Был дан верный диагноз: чем дальше люди от Бога, тем больше вреда они приносят себе и обществу
И вот поразительная вещь: уже после революции, в эмиграции многие становились верующими людьми, и многие из них – христианами. Потому что увидели свои ошибки. Это подтверждение постулата: когда мы удаляемся от Бога и отказываемся от «евангельской оптики», мы принимаем какую-то другую оптику – современной выгоды, или современной жизни, или фальшивого плача о бедных, мол, нужно помочь бедным, отобрав у богатых. Одно дело, когда среди солдат или крестьян шел этот разговор, а когда так рассуждала интеллигенция, знавшая всю историю человечества…
И поэтому блудный сын, который потребовал от отца долю наследства, превратился в бедняка, потому что растранжирил те дары, которые дал ему отец. По разному можно думать, какие это дары – духовные или материальные. Оказывается, бедность – не простая категория. Это не значит, что все бедные виноваты, конечно, нет. Просто человеческая жизнь, ценность личности не зависят от того, богатый ты или бедный, тут другая логика. Нельзя исправить человека и дать ему свободу, поменяв одно на другое. Оказывается, очень многое зависит от того, какая почва внутри. Хочет ли этот человек свободы. Большинство людей не хотят свободы никакой.
– Отец Владимир, ваша юность пришлась на годы советской власти, когда можно было угодить в тюрьму за одно неверно сказанное или истолкованное слово.
– Да, мама считала меня беспечным, она хваталась за голову и говорила: «Вова, что ты говоришь?! За это можно пострадать». Но лично у меня никакого страха не было. Я работал 10 лет в Институте искусствознания, печатался в «Литературной газете», и мы там общались друг с другом очень свободно. При этом я не был комсомольцем и членом партии, то есть я был оппозиционно настроенным, диссидентствующим. Но как-то так мне жилось очень хорошо и свободно, потому что я с самого начала знал, что понятие свободы не внешнее, а внутреннее.
Если ты внутренне свободен, то вокруг тебя есть некая свободная аура, свободная жизнь, свободные люди. Если ты живешь в зависимости от внешней свободы, а внутри у тебя ноль, ты внутренне несвободен, ты живешь в страхе и вокруг тебя собираются именно такие люди. Еще до обретения мною Бога у меня было именно такое понимание свободы. И это мне очень в жизни помогало. Поэтому и окружение нашего дома, нашей семьи – это были люди абсолютно свободные. Никто в страхе не жил, как это сейчас пытаются рассказать лауреаты премии Ленинского комсомола, какая-нибудь Светлана Алексиевич или Владимир Познер, член КПСС с 1967 года, который назвал ту эпоху фашистской.
Если ты внутренне свободен, то вокруг тебя есть некая свободная аура, свободная жизнь, свободные люди
Я пришел к Крещению и к Церкви очень поздно, несмотря на то, что мои предки были священниками, и как выяснилось потом, среди них даже святые были. Я увидел, что Церковь – это атмосфера свободы в глубочайшем понимании смысла этого слова. И поэтому мне было легко и радостно – я не от печали пришел к Богу, а от радости, что там было то, что созвучно мне.
– А что для вас счастье?
– Повторяю это за другими святыми: счастье – это совпадение воли Божией с волей человека. Если ты хочешь для себя того, что хочет для тебя Бог, – это совпадение и есть счастье. И тогда мы не так тяжело воспринимаем невзгоды этой жизни и все противоречия, которых сотни, если не тысячи.
Когда сталкиваются две разные воли – одного человека и другого человека – и при этом не присутствует воля Божия, то это неразрешимый конфликт. Но оказывается, есть что-то, что разрешает конфликт любых воль, и это что-то есть Сам Господь и – главный закон – это есть любовь. То, что противоречит любви, – ведет к тупику; то, что прибавляет любовь в каком-то конфликте, – есть разрешение этого конфликта.
– Одна из глав книги «Русский ключ» посвящена Александру Блоку, его кончине и терзаниям. Это внутренний кризис, когда поэт не смог разобраться с внутренними противоречиями?
– Блок очень такой показательный пример. Когда он предавался стихии своего дара, он был абсолютно свободен, с одной стороны, с другой стороны, умел найти суть и смысл во всем, что видел. Маяковский говорил о нем: из десяти стихотворений Блока восемь никудышные, но два такие, что мне (Маяковскому) они невозможны. Я абсолютно согласен с Маяковским в данном случае. Действительно, эстетика Блока на грани графомании, банальности, пошлости в большинстве своем, но оттуда, из этого сора вдруг вырастают такие фантастические цветы, которые недоступны почти никому.
– Например «Соловьиный сад»?
– Нет. Но Блок, конечно, гениальный поэт. Без преувеличения. Какой-то Промысл через него действует. И часто он – проводник его, сам не понимающий, что он делает. Причем такая интересная вещь: у гениев всегда слова, и смыслы, и гармония раскрываются со временем. И наоборот, то, что восхищало современников, сейчас читаешь и думаешь: «И что они в этом увидели?..» Есть писатели, поэты, мыслители, которые во времени раскрываются, вот Блок один их них. При этом я абсолютно согласен с Маяковским: большинство – подавляющее большинство – произведений Блока вообще никуда не годится. Это внутренняя трагедия, сотворение неких кумиров в голове, отрицательное влияние Соловьева на Блока и отход от той метафизики, к которой он был призван.
– О Блоке тоже можно говорить с позиции несовпадения воли Бога и человека?
– Да, поэтому он страшно страдал, страшно мучился и – главное – совершал страшные поступки. Трещины мира проходят через сердце поэта. Блок – пример, как в замечательных талантливых поэтах, которые выбирают некую идеологию, эта идеология потом убивает личность.
– А откат в чрезмерную религиозность может притупить голос Творца? Например, как в истории с Гоголем…
– 10 лет назад вышло академическое собрание сочинений Гоголя. Он, конечно, тоже гениальный писатель, но я впервые решил прочитать его письма, там они опубликованы таким образом, что понятно, на что ему отвечали, каким образом он отвечал. Это такой замечательный человек! Я совершенно не ожидал. Я думал, что он был какой-то смурной, болезненный. Вообще лучшего человека в русской литературе, чем Гоголь, трудно сыскать. Это совпадение гениальности как писателя и уникальности человеческой личности. Он оклеветан критиками и историками литературы. Это совершенно другой человек. Через эти письма я узнал, что он был страшно болен. Он умирал и страдал так, как это невозможно. Он не мог двигаться, он испытывал чудовищные боли. Так что нужно переосмысливать все, что связано с Гоголем.
Лучшего человека в русской литературе, чем Гоголь, трудно сыскать. Он оклеветан критиками и историками литературы
– Сейчас в адрес Церкви все чаще звучат обвинения в мракобесии: мол, и то она запрещает, и это нельзя… Можем ли мы говорить о свободе?
– Я всегда с этим боролся, и в моей книге у меня много сказано об этом. Сейчас какие современные проблемы? Свобода, права человека, толерантность… Так вот выясняется, что эти проблемы были главными и для всех христиан. Оказывается, книга о правах человека – это Евангелие. Книга о свободе – это Евангелие. Книга о любви – это Евангелие. Что такое свобода, и что такое любовь? Сейчас эти понятия извращены. И представление о свободомыслии, о правах людей или о любви – извратились в совершенно противоположную сторону, в противоположное понимание этих понятий. Кроме того, отсутствие метафизики в нынешних идеологиях и мировоззрениях делает плоскими эти мировоззрения. Люди, проживая страшные, трагические эпохи, не хотят видеть метафизической подоплеки. А оказывается, человек – это трагическая фигура, и это величайшая драма – жизнь человека на земле. Культура, литература, живопись, музыка знают об этом изначально. Собственно говоря, вся культура об этом – о трагизме изгнанного из рая Адама и ищущего пути возвращения туда.
Книга о правах человека – это Евангелие. Книга о свободе – это Евангелие
– Ваши оппоненты иногда говорят: вот вы не критикуете патриарха в своих постах – и это некая односторонность…
– У нас иерархическое общество, и система церковной жизни очень иерархична. И довольно странно от государственного человека, будь то американец, русский, француз или англичанин, работать в кабинете президента или премьер-министра и при этом его критиковать: критиковать Бориса Джонсона, Дональда Трампа или Владимира Путина… Это довольно странно. А зачем ты туда пошел? Абсолютно неважно, что я думаю о том или ином начальнике. Существует некая корпоративная этика, которой я должен следовать. Очень часто порядочность человека исчисляется не тем, что он думает, а что он делает. Поэтому если у меня есть какие-то претензии к прошлому патриарху или нынешнему патриарху, озвучивать я их не буду, хотя у меня, возможно, есть претензии, это естественно. У меня нет претензий только к Богу, а вот к святым у меня есть претензии.
– Даже к святым?
– Конечно. Есть богословы, которые заблуждались в своем учении, и это принято Церковью и считается, что это заблуждение того или иного святого.
– Святой праведный Иоанн Кронштадтский перегибал палку в критике Льва Толстого?
– Безусловно. Он обзывал Толстого самыми последними словами, что в принципе не очень хорошо. Но вообще что хочу сказать: мой любимый Иоанн Кронштадтский – один из самых искренних людей, которые есть в Русской Церкви, который не скрывал ни перед Богом, не перед собой свои грехи. Почитайте, у него в дневниках открыты исповеди такие, он один из искренних и очень горячих людей, но они создали образ человека, который в своей горячности что-то преувеличивал, а что-то преуменьшал.
|
Знаете, для меня православный человек – это тот, кто снисходителен к другим и требователен к себе. Если православный человек настолько прозорлив, что видит недостатки других людей, но никогда не говорит о своих недостатках, то мы с большим сомнением подойдем к образу этого человека. Мне кажется, что это не совсем православный человек. И достаточно посмотреть дневники Иоанна Кронштадтского, как мы сразу увидим, что он имеет право критиковать кого-то другого: потому что он беспощаден по отношению к себе.
Но думаю, что любая критика должна иметь определенные преграды, за которые критик не должен переступать. Отец Иоанн Кронштадтский, святой, переходил границы, когда говорил о Льве Николаевиче Толстом, при этом направление у Иоанна Кронштадтского было правильным. Он видел, что Лев Толстой за собой тянет людей в свое сектантство, а он был абсолютный сектант – это психология сектанта.
– Вы имеете в виду поздний период творчества Л. Толстого?
– Да, и в этот период видна не просто критика Церкви, видна ненависть. Критика и ненависть все-таки разные категории. Ненависть как к конкуренту. Толстой относился к Церкви как к конкурентной организации, которая ему мешает быть абсолютно свободным в своей проповеди. Он типичный протестант сектантского толка. Он не признавал Таинства, он сам себя исключил из Церкви, и решение Синода было не наказанием этого человека за его мировоззрение, а подтверждением того, что сам для себя выбрал Лев Николаевич. При этом я считаю его одним из самых-самых талантливых писателей в русской литературе. Мой любимый Достоевский – пророк, абсолютнейший пророк, но он не умел так, как это делал Толстой. Это уникальная способность, которой невозможно научиться, это дается от Бога. Он в этом смысле совершенно уникальный.
Толстой сам себя исключил из Церкви, и решение Синода было не наказанием за мировоззрение, а подтверждением его выбора
Были у нас писатели, в основном это поэты, которые по своему творчеству были абсолютно религиозными поэтами, а по своему мировоззрению были атеистами. Например, Фет. Например, Есенин. Талант и дар даются сверху, от Бога.
– Завершая нашу литературную беседу, хочу спросить: каково быть мужем поэтессы?
– Это очень трудное бытие. Мы с Олесей Николаевой поженились, когда оба не были крещены, и вот в этом году отмечаем 45-летие нашей совместной жизни. Мы оба очень изменились. Стали более смиренными, отказываемся от каких-то навыков гордости, когда всё хотели изменить под своим каким-то углом зрения. И оцениваем друг друга по другим совершенно параметрам, чем это было ранее.
Некоторые писатели пишут запоями – тот же Блок, кстати, такими запоями писал, потом долго молчал. У Олеси примерно так же. Посуда немытая, рубашки не отглажены, пол не подметен… Вообще, так сказать, диалога никакого не получается во времена этих «запоев». Там ни о чем не думается, кроме жития в этой созданной реальности.
А творчество – это создание новой реальности, и это нормально. Библия начинается с того, что Господь творит, а в греческом языке слово «творить» и «поэт» имеют один и тот же корень. То есть Господь опоэтизировал Землю. Что это значит? – Он сотворил новую реальность. И у творческого человека почему это некое сотворчество с Богом? Это именно создание новой реальности. Если нет новой реальности, то ничего нет. Значит, поэту, или писателю, или кинематографисту, или театральному деятелю, если нет этой новой реальности, еще учиться надо.
С протоиреем Владимиром Вигилянским
Никита Филатов
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.