Комплект учебных пособий для детей 4–8 лет. Создатель, монахиня Марина (Бурмистрова), предлагает совершенно новую и увлекательную форму знакомства дошкольников и младших школьников с русским языком. Издано к 33-летию Славянского фонда.
Курская Хатынь
Квартира была полна звуков: тикали часы, ворчала вода в кране, сверху бил по голове рэп, внизу плакал ребенок… Дела, ожидавшие мужа на работе, пока он отдыхал от них на больничном, навалились на него с беспощадностью оголодавших комаров, дождавшихся первых дачников. Неимоверно долгие в его отсутствие вечера пришлось коротать в компании с ноутом, поверяя ему семейную летопись. Недавний наш разговор о сожженных курских деревнях не шел из головы и требовал творческого выхода.
Макет сожженного курского села «Большой Дуб» в Музее партизанской славы. bolshoydub.ru
|
Русский человек, органически чуждый наглости и заносчивости, веками стоически выдерживавший тяжелейшие испытания, которые не снились ни одному из народов и народностей, незаметно, молча и смиренно привык нести свой неподъемный крест. Наш буйный, горластый век не терпит скромных подвигов и величия души. Вульгарный материализм, не признающий незримый мир, вопит о себе дерзко, самоуверенно, считая, что громкость и наглость претензий прямо пропорциональны заслугам. Германии понадобилось 9 месяцев, чтобы оккупировать всю Западную Европу. Дания капитулировала через 2 часа после гибели полутора десятка солдат (по другим источникам, через 6 часов). Голландия сдалась через 3 дня (по другим источникам, через 5 дней). Югославия продержалась 11 дней. Бельгия сложила оружие через 3 недели (по другим источникам, через 18 дней). Греция сдалась через 24 дня, Польша – через 27 дней, Франция сопротивлялась всего 6 недель, Норвегия – 2 месяца и 1 день.
Подумать только! Два часа – и страна сдулась. Целая страна! А вот русская простая баба Аграфена Архиповна Растригина (в девичестве Фролова), бабушка моя, мамина мама, почти всю жизнь промаялась, да еще как! Умей она плакать о выпавших на ее долю бедах, она бы, наверное, эту рафинированную страну, как кусок сахара, в своих слезах растворила. Да недосуг ей было белугой выть, на злую судьбину сетовать. А коль нашлось бы время, то лучшее применение ему сыскалось бы. И потом, бабушке в голову не приходило роптать: разве одна она такая? Жизнь как жизнь. Обычная. Русская.
Бабушке в голову не приходило роптать: разве одна она такая? Жизнь как жизнь. Обычная. Русская
Всю жизнь, сколько ее помню, она проходила в потертой телогрейке поверх темного платья и в шерстяном платке, полупрозрачном от долгого ношения. Неутомимая труженица, она ни минуты не сидела без дела: то печь топит, то золу выгребает, то воду носит, энергично размахивая одной рукой, – такая у нее была особая походка… Еще одна изюминка, дополнявшая внешний портрет, – краткое «ай», заменявшее «я тебя слушаю», «вот я», «что тебе?» – в ответ на обращение.
Человеку мира сего, чаду третьего тысячелетия, бабушка, наверное, показалась бы запуганной и забитой: перед всеми робеет, слова лишнего без нужды не скажет… Тем не менее даже самые надменные, высокомерные и дерзкие персоны испытывали в ее присутствии некоторое смущение и обращались к ней с непривычным для них почтением.
Богатый внутренний мир, до поры до времени сокрытый, оказался подобен сиянию молнии «от одного края небесе» до другого, когда бабушка, в белом сатиновом платочке, лежала в гробу после неудачной операции аппендицита. Тогда я поняла, что такое бессмертие. Ее душа, огромная, безмерная, великая, изливала на присутствующих столько любви, столько света, что в нем до малейших деталей виделось и собственное убожество, и ее грандиозность. Много близких пришлось мне проводить «в путь всея земли» на своем не таком уж малом веку, но такого испытывать не довелось ни разу – ни до, ни после ее похорон.
|
Бабушка была человеком верующим и даже пела в церковном хоре до 1929 года, пока храм не превратили в клуб. Веру свою она не афишировала, но и не скрывала. Взрослые часто обращались к ней с вопросами на эту тему, и она всегда отвечала, обстоятельно и веско. Нас, бестолковых юных дикарей с алыми тряпицами на шее, их разговоры, к сожалению, не интересовали. Да и сожаление подоспело лишь тогда, когда «поезд ушел».
Бабушка Груша рано осталась вдовой. К тому времени из восьми ее детей выжила лишь половина. Немало пришлось ей помыкать горя, немало пролить горючих слез, прежде чем она вырастила их и поставила на ноги. И тут грянула война.
Жителей Больше-Боброва оккупация не сломила: по ночам партизанам хлеб пекли, одежду стирали и через связных в лес передавали. Карательный немецкий отряд, узнав об этом, нагрянул внезапно, в четыре ночи. Соседка Надя Гринева раненого партизана в погребе прятала под бочкой. Он без ступенек был, в виде глубокой ямы. При необходимости за продуктами спускались, приставляя лестницу. Впрочем, и продуктов-то не было. Заглянули немцы в темноту ямы да и пошли дальше. Найди они партизана – никому бы несдобровать.
Жителей Больше-Боброва оккупация не сломила: по ночам партизанам хлеб пекли и через связных в лес передавали
«Соседнюю-то деревню – большая была деревня! – фашисты дотла выжгли: за то, что партизаны одного немца убили, согнали жителей не то в школу, не то в конюшню (не помню уж) и подожгли здание. Всех сожгли заживо», – вспоминала младшая дочь бабушки Зинаида. Чудом в живых остались только дед и внук, удившие в камышах рыбу и не знавшие о том, что происходит. Возвращаются они и видят: горят люди. Крик стоит, стоны… Внук рванулся вперед, а дед прижал его к себе: «Не смей! Никого уже не спасешь, только сам напрасно погибнешь». Сейчас на месте села стоит мемориал, но некому уже поведать о пережитом.
По вполне понятным причинам каратели предпочитали не оставлять свидетелей, поэтому и после войны-то очевидцев трагедии можно было по пальцам пересчитать: дети, гостившие у родственников; чудом выжившие взрослые; подростки из соседних селений, согнанные фашистами погребать погибших. Все они уже отошли в вечность, оставив потомкам лишь магнитофонные записи и письменные свидетельства.
Кажется, все. Нажав кнопку «сохранить», я устало закрыла глаза.
– Классикам привет! – раздался над ухом жизнерадостный голос, заставивший меня вздрогнуть от неожиданности. – Скоро вы нас своей нетленкой порадуете?
Витька, сосед и одноклассник, вошел без стука, по старой школьной привычке, а я по заведенной доперестроечной привычке не замкнула дверь.
Полноватый мужчина с заметной проплешиной на голове и каким-то научным званием, он продолжает оставаться для меня тем же неуклюжим увальнем, каким я увидела его впервые на школьной линейке.
В первом классе мы сидели за одной партой, и Витька с робким благоговением взирал на мои огромные капроновые банты. Однажды от избытка чувств он дернул меня за косу, и я, обиженная, нажаловалась маме. Она попросила учительницу рассадить нас, и этой «измены» дважды сосед не может, по-моему, простить мне до сих пор.
Семьей мой одноклассник так и не обзавелся, а после смерти своих родителей стал все чаще и чаще заглядывать к нам на огонек – по делу, а чаще, конечно, без дела.
– Что сочиняем, про что пишем? – поинтересовался он.
– Про Курскую Хатынь, – ответила я неохотно. – Слыхал про такую?
– Как высокопарно, – поморщился Витька. – Так уж и Хатынь?
– Нет, ее сестра, – огрызнулась я.
Витька расхохотался – я рассвирепела:
– Да не шучу я!
В принципе, дядька он неплохой, беззлобный, а порой и не лишенный деликатности, но, за неимением духовной вертикали – того, что в жизни обыденной чаще называют внутренним стержнем, – чересчур подверженный посторонним влияниям. Вульгарный скепсис со временем пустил в его душе такие толстые корни, такие ядовитые побеги, что общаться с ним в больших дозах стало разрушительно. До развала страны это выглядело не так фатально, но в 1990-е приобрело злокачественное течение, особенно после того, как Витька устроился в свой НИИ-серпентарий, купивший его с потрохами за ученое звание.
Ну, а я-то, я-то чего завелась? Не растет на смоковнице виноград. Витька он и есть Витька. Его беспринципность и духовная всеядность суть изнанка мягкости характера, наложенной на его конформизм и религиозную дремучесть.
Наверное, бездумная реплика приятеля не так задела бы меня за живое, если бы не тема разговора, не прощающая кощунства. Слишком уж не ко двору пришелся сейчас его новомодный позитив, не умеющий дружить ни с головой, ни с сердцем. Ладно, хватит оправдываться, Елена Павловна! Учись держать себя в руках.
– Не веришь – смотри, – сказала я уже спокойнее и открыла первый попавшийся очерк о мемориале.
– «Музей партизанской славы "Большой дуб", расположенный в семи километрах от города Железногорск Курской области, – единственный в России музей, построенный на месте сожженной деревни, которую в советской печати называли сестрой белорусской Хатыни», – прочитал он вслух и нормальным уже, человеческим тоном произнес: – Извини, я и вправду думал, ты остришь.
Музей партизанской славы «Большой дуб»
|
– Убийство людей – это что, предмет зубоскальства? Включай голову хоть иногда!
– Ну, прости. Не хотел тебя обидеть. Много-то народу сожгли?
– Гораздо больше, чем в Хатыни.
– Иди ты!
– Все-то тебе докажи, – вздохнула я. – Помнишь, сколько человек погибло в белорусской деревне?
– Да, честно говоря, не интересовался…
– Кто б сомневался? 149 жителей. В Курской же области на территории одного только Михайловского района замучены, расстреляны и сожжены 624 человека.
Витька присвистнул:
– В четыре с лишним раза больше?
– Да. Единственное «преимущество» Хатыни, если можно так выразиться, – ее многочисленность. Курские деревни такими масштабами похвастать не могут: в поселке Холстинка жили 75 человек, в поселке Большой Дуб – 44 жителя. Всех заживо и сожгли. Зато уничтожено полностью не одно село, а 18 населенных пунктов! Кроме тех, что я назвала, это Веретенино, Погорелый, Звезда, Опажье, Бугры, Комарой, Рясник, Новая Жизнь, Медовый, Георгиевский, Михайловский, Толченово, Макарово, Трояново, Студенок, Чистое. От Студенка и Макарова, например, до маминого села совсем рукой подать было – они туда пешком по несколько раз на дню хаживали, да и остальные по соседству стояли…
– Так это что, родина твоей мамы?
– Ну да… И знаешь, если белорусская деревня уничтожена в конце марта 1943-го, то мамина родина пострадала в октябре 1942-го. Кстати, Холстинка, Звезда, Комарий, Бугры и Большой Дуб так никогда и не возродились.
Музей партизанской славы «Большой дуб» – единственный в России музей, построенный на месте сожженной деревни
Надо отдать Витьке должное, родители всегда были для него понятием святым, тем более что маму мою он знал с пеленок. Всю либеральную шелуху как ураганом с него сдуло.
– Вот тебе и Хатынь… – растерянно произнес он. – Слушай, они, немцы, что, пироманы?
– Трусы.
– В смысле?
– В каком смысле люди от страха голову теряют? (Впрочем, какие они люди?) Курские леса знаменитым партизанским краем считались. Те мужчины, которые по каким-то причинам на фронт не попали, сразу после оккупации в партизаны подались. Ну, и подростки, разумеется. Как же без них? Составы фрицев только так под откос летели… Фашистов тоже поодиночке по темным углам отлавливали да, как курят, душили. Только беда в том, что за успешные партизанские операции и сотрудничество с Первой курской партизанской армией людям жизнями пришлось поплатиться.
– Значит, это месть была со стороны немцев?
– Не совсем. Операция «Белый медведь» – слыхал о такой?
– При чем тут белый медведь?
– Сама бы понять хотела.
– Ленка! Ты можешь без загадок?
– Здрасьте! Ты спросил – я ответила. Не знаю, почему они так операцию назвали.
– Да кто они-то? – начал злиться Витька.
– Эсэсовцы, кто же еще? Вообще, странно, что ты не слышал об этой операции: она довольно широко известна.
Беда в том, что за успешные партизанские операции людям жизнями пришлось поплатиться
– Ну, знаешь, я не курский краевед…
– И что с того? Фрицы проводили ее почти два года во многих областях России и Белоруссии.
– Вот оно что… Значит, недаром Хатынь и ваши курские села в одном списке жертв оказались. Получается, это централизованная акция была?
– Вот именно. Был специальный план, разработанный Адольфом Хойзингером…
– Кто это?
– Генерал, особый уполномоченный Гитлера. Были конкретные исполнители – 2-я немецкая танковая армия и фронтовые соединения.
– А на кой ляд они всю эту заварушку устраивали?
– Говорю же, с партизанами они так боролись...
– Что за ахинея!
– Почему «ахинея»?
– Да потому. Партизаны, они что, по теплым хатам сидели?
– Нет, но под раздачу попали именно жители сел и деревень, затерянных в лесах.
– Опять двадцать пять! Что же они не леса прочесывали, а мирных людей выжигали? Небось, и детишки среди них были…
– Еще как были! В Большом Дубе, например, процентов шестьдесят ребятишки составляли (26 детей из 44 погибших), причем пятерым из них не стукнуло и года. А почему не партизан… Кто его знает? Может, с бабами да детишками воевать легче; может, из принципа круговой поруки исходили или так своеобразно к совести партизан апеллировали: вот, мол, что из-за вас делается…
– Я тебя умоляю! Эсэсовцы и совесть – «две вещи несовместные»... А вот интересно, методичку сверху, из Берлина, спускали или самодеятельность на местах допускалась?
– Всего хватало. С одной стороны, каждый эсэсовец носил при себе централизованно изданную агитку: «Убивай всякого русского, советского. Не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик». Карательную экспедицию в Михайловский район направил комендант Курска генерал фон Штумпфельд. С другой стороны, детали операции в этом районе разрабатывались на секретном совещании в слободе Михайловке 14 октября 1942 года, и те, кто на нем присутствовал, возглавили потом расправу в Большом Дубе.
Каждый эсэсовец носил при себе агитку: «Убивай всякого русского, советского»
– Это немцы были?
– Да. Начальник гестапо зондерфюрер Пауль Лауэ, начальники жандармерии города Дмитриева Шифер и слободы Михайловки Шпренгель.
– Получается, каждый из них сжег по шесть населенных пунктов?
– С чего ты взял?
– Как «с чего»? Простая арифметика: если сгорело 18 сел и деревень, а их было трое…
– Не факт, что трое. Это главари, а сколько пешек было на заседании, неизвестно. И потом, не один же день чинились эти зверства…
– Да?
– Да. Карательная операция заняла две недели. Это во-первых. Во-вторых, ты чем слушаешь? Сказала же: в Большом Дубе они расправу возглавили.
– Ну, извини. Кстати, что за странное название? Почему дуб, а не, допустим, береза? Почему обязательно «большой»?
– Вообще-то это была не деревня, а поселок, причем, как я недавно выяснила, совсем молодой, почти мамин ровесник, – в 1926 году образован. А назван он в честь древнего 600-летнего дуба-великана.
– Разве такие бывают?
– Почему бы и нет?
Сосед удивленно присвистнул:
– У нас в России и деревья богатырские – не только люди.
– Это точно, – согласилась я. – И представь себе, дерево, давшее имя поселку, оказалось в тот день 45-й жертвой палачей: его тоже облили бензином и подожгли...
Дерево, давшее имя поселку, оказалось 45-й жертвой палачей: его тоже облили бензином и подожгли
– Дерево-то им чем помешало? – перебил меня Витька.
– И знаешь, что удивительно? – продолжала я. – Полуобгоревший дуб простоял еще 15 лет, пока осенью 1958 года его не сломала сильная буря.
Витька торжественно и строго затих. Я тоже молчала. Пауза затянулась.
– И людей, значит… бензином? – спросил он, делая над собой усилие.
Я кивнула.
– Слушай, но ведь, наверное, были же в районе и другие села-деревни? Почему выбор пал именно на эти восемнадцать?
– А кто его знает? Говорят, человеческий фактор сыграл свою роль…
– В смысле?
– Дело в человечности полицаев… Например, жителей поселка Золотой односельчане, работавшие на фашистов, предупредили о готовящейся расправе – и люди ушли в лес.
– И спаслись? – с надеждой спросил Витька.
– Спаслись.
– А остальных, получается, не предупредили?
– Можно сказать и так. Сотрудники музея рассказывали, что одно время к ним зачастил полубезумный старик, отсидевший 25 лет в лагерях за сотрудничество с фрицами. Так вот, он накануне трагедии вывез из Большого Дуба свою семью, а остальным ни слова не сказал.
– Вот гадина!.. А что за музей-то?
– Ну как же?! Мемориал. Я, по-моему, говорила, что поселок не возродился после войны?
– Говорила. А почему, кстати?
– Так кому возрождать? Все погибли, кроме троих детей.
– А они каким чудом выжили?
– К родственникам в соседние села ходили.
– Ну и дела! Вот и не верь после этого в судьбу!
– Допустим, насчет судьбы – это еще бабушка надвое сказала…
– Ладно, не будем спорить. И что за мемориал?
– Он представляет собой черные, закопченные срубы, поставленные на месте 14 сожженных домов. В каждом из этих символических срубов установлены макеты печных труб и колокола, звонящие каждые 150 секунд…
– Почему 150?
– По числу жертв…
– Погоди-погоди! – перебил он меня. – Изб четырнадцать, жителей поселка сорок четыре, а жертв 150? Неувязочка получается…
Мемориал на месте уничтоженной деревни, один из домов
|
– Здесь в пяти братских могилах захоронены жители не только Большого Дуба, но и поселков Звезда и Холстинка.
– Их что, в один день уничтожили?
– Почему в один? В разные… Музей-заповедник ведь только в 1975 году создали. В 1992 году сюда перенесли прах еще 268 человек из-под села Гремячье и деревни Андреевка, они по соседству с маминым селом находятся.
– Их тоже сожгли?
– Нет. Это вообще не местные жители.
– А кто же?
– Солдаты, офицеры, партизаны, погибшие в Курской битве и при освобождении Михайловского района от фашистов. Там стоял 265-й медсанбат. Всех, кто в нем умер от ран и болезней в марте – августе 1943-го, в шести братских могилах здесь и захоронили.
– С этим все ясно. Но ты мне вот что скажи: кто же жителей Большого Дуба хоронил? Не фашисты же, в конце концов! И уж тем более не дети…
– Тепло.
Витька побледнел.
– Что ты хочешь сказать? Неужто дети?
– Подростки.
– Да как же…
– Их полицай пригнал из соседней слободы Михайловки, десять человек. Обгорелые люди были в прямом смысле изрешечены десятками пуль.
– Так их еще и расстреливали?!
– Да. Один из парнишек вспоминал, что женщины прижимали к себе детей так крепко, что даже после смерти их было не отнять. Одна мать обнимала младенца, обернув его полой своей шубы…
Женщины прижимали к себе детей так крепко, что даже после смерти их было не отнять
У Витьки предательски дернулся глаз.
– Ладно, пойду я, – устало-бесцветным голосом пробурчал он, потирая лоб. – Косте привет.
– Чего приходил-то? – бросила я вслед.
– Да так, потрепаться…
Оставшись одна, я занялась уборкой, но мысли, толпившиеся в голове, словно интеллигенция 1960-х в очереди за билетами на «Таганку», властно выталкивали меня из времени и пространства туда, где витала сейчас душа.
Смутное сомнение не давало мне покоя. Вспоминался рассказ тети Зины о старике с внуком, которые остались живы, потому что удили рыбу в камышах. Нет этой истории среди собранных музеем свидетельств. Есть схожий рассказ заслуженной артистки России Валентины Ворониной, жительницы Троицка.
Чудом не погибли ее отец Валентин и дядя Иван. Жуткая история происходила на их глазах, но они в то время были еще детьми и возвращались домой не с рыбалки, а от родни из другого села. Кроме того, полицаи их заметили и чуть не убили. Почему отпустили, непонятно. Мальчики убежали в лес к партизанам, а после освобождения Курска поступили в Курское суворовское училище. А вот бабушку артистки и других родственников расстреляли.
Может, тетя Зина о Студенке рассказывала? Но его большим не назовешь... Загадка… Что это: старческие причуды своевольной памяти, перетасовавшей факты? приукрашенная легенда, передававшаяся, как народное творчество, из уст в уста? подлинная история, не попавшая в анналы? А ну-ка гляну в своем архиве: авось что-нибудь да нарою.
Выключив пылесос, я открыла папку с собранными о трагедии Большого Дуба материалами. Ага! Вот воспоминания Анастасии Андреевны Ворониной, еще одного ребенка, хранимого судьбой. В тот день она возвращалась в Большой Дуб от своей крестной матери из поселка Золотой, куда ее послала мать, и возле колхозных амбаров встретила двух жительниц поселка Звезда, выбежавших из лесу. Они предупредили Настю о карателях, направлявшихся в Большой Дуб. А со стороны Звезды уже поднимался дым... Одна из женщин, Евдокия Воронина, ринулась в родной поселок на помощь матери и сестре, но была расстреляна на глазах девочки.
Я бы, наверное, на ее месте с ума сошла… Сразу же.
Фото: irecommend.ru
|
«Это было часов в 9 утра. Когда я подходила к колхозным постройкам, то увидела, что из леса выходит группа фашистских карателей, около тридцати. Запрятавшись в кустарник, я стала наблюдать», – вспоминала позже Анастасия Воронина. Какой же запас духовной прочности помог этим людям после увиденного жить дальше, любить и верить в лучшее?
Какой же запас духовной прочности помог этим людям после увиденного жить дальше, любить и верить в лучшее?
«Часть карателей быстро зашла в поселок, а остальные начали окружать его. Те, кто ворвался в населенный пункт, начали выгонять жителей из домов. Крик, ругань... Всех сгоняли в центр, к хате Антоненковых. А потом послышались выстрелы из автоматов, крики, плач. Это было недолго. Я поняла, что наших уничтожают. Заплакала, испугалась и бросилась бежать в лес <...> Расстреляли мою мать, брата и двух сестер. Только через пять дней нам разрешили похоронить расстрелянных. Я с трудом узнала своих, так как они все обгорели. Их фашисты облили бензином и сожгли».
Нет, это невозможно читать! Я захлопнула папку и замерла, пытаясь унять противную нервную дрожь.
Притихнув от пережитого потрясения, я напоминала разбитый штормами парусник, выплюнутый бесноватой стихией на необитаемый остров. Казалось, сделай я малейшее движение – и начнется некое фантасмагоричное действо распада меня на атомы, молекулы и прочие кванты-фотоны.
Так, закрыв глаза, просидела я, забившись в глубину кресла, пока бледные сумерки не посинели окончательно, но включать свет опасалась: мне казалась, поверни я сейчас выключатель – и огонь Курской Хатыни, ворвавшись в мой дом, закружит неистовым шаманом по комнате, пожирая все на своем пути.
22 июля 2024
Размер пожертвования:
рублей
Пожертвовать
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.