Теплой осенью в стариковском хозяйстве немного дел. Картошка убрана, в огороде чисто. Поутру баба Маня мела дорожки, сгребая алый вишневый, багряный грушевый, последний абрикосовый лист. Ворох палой листвы светил костром догорающим. Потом старая женщина чай пила и садилась пуховый платок вязать возле летней кухни, на солнышке, в затишке.
posttype.ru
|
Солнце катилось медленно, тянулся день в тишине. Редко-редко машина прокатит по улице, невнятный говор донесется от магазина – и все. Лишь петухи перекликаются да чирикают воробьи.
Вроде еще вчера шумела по дворам ребятня, – людские голоса звенели от темна до темна, вспыхивали смехом ли, перебранкою. Теперь все утекло. Молодые выросли и ушли. На другом краю поселка, возле завода, кирпичные дома поднимались стена за стеной. Там жизнь… А здесь, на тихой окраине, висела над землей сонная наволочь, – готовая сомкнуться над улицей и округой вечным покоем.
Первый покупщик объявился лишь в конце недели. Он подъехал на легковой машине, неслышно во двор вошел, сказал:
– Здесь продается?!
– О Господи, – испугалась баба Маня, придремавшая над вязанием. – А я и не слышу, глухая тетеря.
Покупатель был молодой, при костюме и галстуке, в руках держал бумажку.
– Продаете, что ли?! – громко переспросил он. – Писали объявление?
– Продаю, продаю, – отложила вязанье баба Маня и поднялась, охая и растирая поясницу. – Приходится продавать, сынок. Жизнь всю провела на этом поместье. А теперь продаю. Выжила свои годы. Старика похоронила, а одной…
Выжила свои годы. Старика похоронила, а одной…
– Пошли, пошли глядеть, – перебил ее покупатель. – Мне некогда.
В дом он вошел, шагая впереди хозяйки. Оглядел комнатки и кухню, спросил недоуменно:
– Это все? А ванная где, туалет?
– Туалет? – не сразу поняла баба Маня. – Уборная? Пойдем, сынок. Тама у нас, за яблонкой.
– И ванная за яблонкой? – насмешливо спросил покупатель.
– Какая ванная, Господь с тобой… О чем ты? – начала сердиться баба Маня. – О чем толкуешь, не пойму…
– Ванная, ванная, ну, моешься ты где, купаешься?
– А-а, баня…
– Ну, баня. Тоже за яблонкой?
– Баня за грушиной, в углу. Пошли поглядишь. Все, все покажу. Мой старик перед смертью как знал, Царствие ему Небесное. Он в бане печку переложил. Мастеровитый был, все сам. А одна я не в силах…
|
Покупатель тяжко вздохнул и сказал, перебивая рассказы:
– Какой дурак тебе объявление писал? Или сама? Да нет, – поглядел он в бумажку, – почерк хороший. Кто писал объявление?
– Внук соседкин. А чего? Либо перепутал?
– А ты хоть глядела, чего он написал? Людям голову забиваешь. «Продается дом со всеми удобствами…» – прочитал он. – Какие у тебя удобства? «Под яблонкой»… – передразнил он. – Удобства – это ванная и туалет при доме. Поняла, старая?
– Поняла, как не понять.
Покупатель остыл, стал оглядывать дом снаружи, что-то прикидывая, мерил взглядом, потом спросил:
– Сколько просишь?
– Прошу десять, а уступлю за восемь.
– Как так? – не понял мужчина. – Десять или восемь.
– Две тысячи скину, но чтоб мне при этом доме остаться.
– Как остаться? Зачем?
– Доживать. Две или три тысячи скину. А я тута…
– Ты тута! – перебил ее мужчина, осердясь. – Ты сними свое объявление и людям голову не морочь. Удобства под яблонкой… И еще чего-то придумываешь. Сними объявление, – приказал он. – А то в милицию заявлю.
Он сплюнул в сердцах, кинул на землю бумажку и пошел со двора. Хлопнула дверца машины, загудел мотор. Баба Маня тогда лишь опомнилась, подняла с земли свое объявление, перечитала: «Продается дом со всеми удобствами…»
Все было правильно писано, без всякой брехни. Она так и велела соседскому внуку писать. Такие бумажки возле почты висели и на базаре.
|
В соседнем дворе громыхнуло ведро, и баба Маня поспешила туда с новостью, согнувшись, прихрамывая, голосом оповещая о себе:
– Лексевна! Лексевна!
Встретились у забора. Соседка была в той же поре, что и баба Маня. Лишь ростом пониже и тяжелей, с одышкою.
– Приезжал покупщик, приезжал. При галстуке, на машине. Щеголь… Коровья морда, веретеном хвост.
– Не понравилось? – угадала соседка.
– Такой, знаешь, из себя нотный. Еще не купил, а сыскивает. Говорит, удобствий нет, нету удобствий. Грех говорить, а прямо глупый человек, с сырью[1], – развела руками баба Маня. – Да уж моя ли хата удобночко не стоит? Магазин – через улицу. Базар – недалеко. Кладбище – вот оно. А как же? Могилки проведать. Вот скажи, Лексевна, есть ли удобней? Плохая ли хата?
Соседка ее успокоила:
– Тебе еще жалиться… Люди завидуют.
Они поглядели разом. Флигелек стоял словно игрушечка, под шиферной крышею, обложенный кирпичом. Покойный хозяин все своими руками ладил, вплоть до резных ставен и узорчатого дымника на трубе.
Все своими руками ладил, вплоть до резных ставен и узорчатого дымника на трубе
Старые женщины поглядели на дом, вспомнили хозяина, умершего год назад, повздыхали.
– Удобствий ему нет… Прямо вызверился. В милицию, говорит. Самого бы привлечь за шкирку. Чтоб не сымал объявления, – показала она листок. – Не тобою вешано, не тебе сымать. Черт глупомордый…
– Не горюй, – успокоила соседка. – Первый блин всегда комом.
И правду она сказала. Вторые покупатели оказались людьми серьезными. Пришли они вдвоем, муж и жена, оба уже в годах, в седине, но крепкие. Во дворе поздоровались как положено.
– Здорово живете… Говорят, дом у вас продается?
– Продаю, – ответила баба Маня настороженно. – Поглядеть можно?
– Можно, можно… Раз продаю, как не глядеть. Не кота в мешке…
Она еще первого покупателя не забыла и про себя решила: заикнутся про ванную – прогнать и все объявления посрывать, какие развесила.
Прошлись по дому. Он был и внутри хорош: поблескивали крашеные полы и потолки, светились побелкою стены. Баба Маня любила порядок и чистоту.
Покупатели были глазастые, телефон углядели под белой накидкою и удивились.
– Деду поставили, – объяснила баба Маня, – как ветерану. А я к нему не касаюсь. Боюсь. Лишь сын когда позвонит из города, поговорим.
Прошлись по двору, по бетонным его дорожкам к бане, к сараям, к просторному погребу. Все поглядели и сели возле летней кухоньки, у стола.
|
– Жила-жила и выжила, – говорила баба Маня. – Все, нету сил. Дочеря здесь живет, в Калаче, приходит раз в неделю. Прилетит, присядет и запоет: «Ой, мама, некогда… Ой, мама…» Наберет в обе руки картошки да моркошки и увеялась. Как в тумане: не то была, не то нет. А сын вовсе в городе…
Наберет в обе руки картошки да моркошки и увеялась
Покупатели хорошо слушали, вздыхали.
– А как дед помер, я вовсе с ума схожу. Не могу одна в хате сидеть. Летом, как муравь, ползаю по огороду, вроде при деле. А зимой… В четырех стенах. С ума схожу…
– Да, да… – соглашались покупатели. – К детям, к детям прибиваться надо. Пусть докармливают, вы их кормили.
– А то не кормила. Вспомнишь, как оно доставалось… Война…
Баба Маня ударилась в прошлое, но покупатели заговорили о деле.
– Я за ценой не гонюсь. Десять тысяч мой домок стоит. А я от этой цены еще скину тысячи две, но чтобы я тут, при доме, доживала, до смерти.
– Как при доме? – не поняли покупатели.
– Дожить мне надо, дожить…
– У вас же дети: дочь, сын…
– Ну их к черту совсем, с этими детьми. Я хочу так-то вот: продать, а самой тут доживать в пристроечке. Я много не протяну, год, от силы два. Здесь, в пристроечке, я не помешаю.
Дом был поставлен когда-то флигелем с верандой. Потом покойный хозяин утеплил веранду, обложил ее кирпичом, под крышу подвел – еще одна комната получилась, боковуха.
Баба Маня поднялась и стала указывать:
– Вот тут я буду жить, в боковушке. Этой мой ход. А себе вы другой прорубите через это окошко. А там мы дверь сделаем. Печка мне не нужна. Я раз в неделю на вашей сварю – и все. А помру – все ваше. Две тысячи с цены я сброшу, а могу и три. Семь тысяч вы мне, к примеру, дадите. По три я детям разделю. Нехай наедаются. Им много надо. А одну – себе на похороны оставлю. Так-то вот… Буду жить тихочко, но вроде при людях, чтобы веселей… Покупатели ее слушали, недоумевая. Хозяйка была старой. Высокая, мосластая, она ходила скоро, лишь в пояснице гнулась. Глаза ее живо глядели, словами сыпала – вроде в своем уме. А говорила неладное.
– У вас же дочь рядом, к ней идти надо доживать, – пытались урезонить ее.
– Ну ее к бесу, эту дочь. Лишь глядит, чем у матери подживиться. Еще дня у нее не была, а она упрекает: «Не уживешься, мол, не уживешься». А я к ним и не пойду уживаться. На старости лет под ихней командой ходить. Я у себя хочу дожить. Две тысячи скину или три – и тут в боковушке… Вы себе дверь прорежете. А еще я хочу сказать: соседка у меня в бане моется. Пусть так и моется до смерти. Я за это еще скину. И в погребе нашем пускай картошку держит. У нее погреб никудовый, промерзает зимой. А у меня старик сделал, Царствие ему Небесное…
|
Покупатели слушали, переглядывались, потом ушли, толком ничего не сказав.
– Так какие-то… Не пойми, не разбери… – жаловалась вечером баба Маня соседке. – Процедили сквозь пальцы и ушли. Ни да, ни нет… А вроде самостоятельные. Либо хата не понравилась. Или цена. Да я уж и так скинула три тысячи.
Наступил вечер. Жаром горели над головой облака. Листва осенних садов светила желтизной и алостью. Было светло на земле и наверху, под высоким небом. У погреба и кухни цвели белые граммофоны петуний. Глядя на них, баба Маня сказала:
– Простой цветок, нашенский, а я его так люблю. Раньше мы цветки не сажали. Это нынче мода пошла, розы да розы, а раньше лишь петуньи самосевом росли да зорька. Видно, время не приказывало с цветами якшаться. Думали об хлебе.
Время не приказывало с цветами якшаться. Думали об хлебе
Соседка, вздохнув, покивала головой. Баба Маня, мыслями уйдя во времена иные, проговорила:
– Все жалимся, грешим. А хлебушко едим обдутый. Ныне таких расхороших булочек взяла. Мягкие да румяные. А раньше какие джуреки ели… Гольные желуди. Зима подойдет – нету ничего. Томка плачет – есть хочу. А где взять, по карточкам все выбрано. Поехали за дровами. Санки берем с коробом, впрягаемся и пошли через Дон. А снегу – по пояс. Лазишь по кустам, ветки ломаешь. Помню, приехали, я говорю: доча, ты сбирай здесь помаленьку в кучушку, а я в балку полезу. Вертаюсь – нету ее. Туды-сюды кинулась, а она в вербах завалилась, в снегу, и не выберется. Едва дышит… Господи… Санки нагрузишь, ее наверх – и тянешь. Людям я возила дрова, кто свеклы даст, кто тыквы. Наваришь – и жив. Абы девку не уморить. Летом-то хорошо. Козелок берешь, чакан, пора придет – колос. За колосом – я первая. Летом хорошо. А зимой...
Вечер остывал. Высокое небо еще светило закатной желтизной и зеленью, а на земле смеркалось. Старые женщины сидели на лавочке, вспоминая.
– Помню, как-то под весну бабы говорят: горчица стоит у Семикурганов неубратая. И не запрещают ее собирать. Надо сходить. А уж весна, балки открылись, вода идет со льдом. До скольких разов перебродила. Мокрая по пояс. А Семикурганы – это далеко. Полдороги до Песковатки. Пришла, а там былочки одни, все пообсыпалось. Аж заплакала, в такую даль. Наревелась, надо, думаю, хоть чуток набрать. Сбирала, сбирала, сумочку едва набрала и назад. Пришла в потемках, не отогреюсь, а Томка кричит: «Исть хочу…» Господи… Как вспомнишь – душа вянет. Сейчас ли не жить, не радоваться. А все, отжили.
Стукнула калитка, легкие шаги прозвучали, и объявился соседки внучек, с портфелем.
– Баба, я сейчас поем и буду кино глядеть.
– Корми желанного. Пойду отдыхать, – поднимаясь, сказала баба Маня.
После долгого сидения первые шаги дались ей с трудом, с охами и ахами. Потом вроде полегчало. Позади, у соседки в кухне, звенел тонкий мальчишеский голосок:
– Я пятерки получил по труду и рисованию и в тетрадке – по русскому. А уроков мало задали. Ты сделала мне пюре?
В своем дворе, посреди огорода, на просторе, стояли две абрикосины с редкой уже листвой.
В сумерках их желтая листва легко светила. Уже кралась из углов темнота, по домам свет загорался, а эти абрикосины с золотым и лимонным листом словно не хотели уходить из этого дня, из жизни. Баба Маня лист сорвала. На темной большой ладони, в корявой подрагивающей руке абрикосовый лист лежал словно из золота кованный и светил. И подумалось о смерти. О скорой смерти.
И ничего было не жаль в этом мире: ни прожитого, ни молодости, ни детей – все пеплом покрылось. Но болело сердце об этом листке золотом, об этом дорогом деревце, что светило в сумерках, да еще голосок соседкиного внука звенел да звенел за сараями: «Баба! Я кур закрыл!» Такой дорогой голосочек, до слез.
|
Баба Маня готовилась ко сну, тушила свет, но не спала долго. В белой длинной рубахе, босиком, бродила она от окна к окну, приглядывалась. Ложилась, отдыхала и вроде задремывала и снова открывала глаза. Вставала, на часы глядела, воду пила и снова бродила от окна к окну, белея во тьме рубахой. У соседей пригасили огни, голубоватое сияние брезжило из окон – смотрели телевизоры. У дочери в квартире два телевизора сейчас включены, на двух программах, и дочкин муж – дураковатый Костя – носится из комнаты в комнату: то одно глядит, то другое – и так до полуночи, пока не уснет. Сама баба Маня телевизор не глядела, не привыкла к нему, но радио слушала. Особенно по вечерам. Говорил и говорил репродуктор, словно болтливая баба, и в речах его порою было интересное: песни ли, что другое. И тогда она присаживалась на стул возле радио и сидела.
На стене, в отблеске фонарного уличного света, виден был покойного мужа портрет. Здесь он был молодой, позабытый. Ей же виделся, какого хоронила и перед смертью. Последний был дороже. Совсем глухой, морщинистый, он был дороже молодого. И как она его теперь любила!.. Вернуть бы, так нянькалась с ним, словно с дитем. Ветру бы не давала дыхнуть, ублажала бы и угождала. И пусть бы телевизор глядел, включая его на полную громкость, газеты читал с утра до ночи – не упрекнула бы словом. И по дому, и в огороде все бы сама делала, и готовила бы, что он попросил, с радостью – лишь бы жил. Черный телефон подремывал под белой салфеткою. Старик по нему каждый день звонил: в аптеку, в больницу, сыну в город. Баба Маня трогать аппарат боялась. Она бы и вовсе его убрала, да сын не велел. Сейчас, в ночи, в бессонной маете, старой женщине захотелось голос сына услыхать, и это было возможно. Все цифры, какие нужно набрать, лежали возле, на столике. Баба Маня села рядом с телефоном, сняла салфетку. Аппарат дремал, свернувшись клубочком, словно черный котенок.
Все бы сама делала, и готовила бы, что он попросил, с радостью – лишь бы жил
Она повздыхала возле него, но тронуть не решилась. Ночь, люди спят, им завтра на работу. А хотелось поговорить. Услышать словцо-другое. Как здоровье – и все. Про свое рассказать – никудовое. И чтоб сын пожалел.
Аппарат дремал. Черный провод уходил от него по стенке из дома прочь. Мысленно баба Маня потянулась за проводом в даль и даль. Вот он тянется змеей через пустые поля, в ночи. Потом в город приходит на пустые улицы. Потом к сыну в квартиру. Там спят. Такая же черная коробочка дремлет на этажерке. И слышит эта коробка дыханье сына и внуков.
Если бы ей, пусть безгласно, немо, побыть… Лишь побыть. Больше ничего не надо.
– Спишь, сынок… – проговорила баба Маня, – не поднимая трубки. – А матеря твоя родная…
И, глядя на телефон, на черное блестящее его тельце, старая женщина принялась жаловаться на одинокую жизнь, на болезни.
– Я тута, сынок, из ума выживаю. Помер дед, – а я места себе не найду. Ты схоронил и уехал, а я… Но долгого разговора не вышло. Аппарат был холоден и нем. В пустом доме лишь радио говорило неумолчно, и баба Маня села возле него, слушала и плакала обо всем на свете.
Потом смолкло и радио, устав. Соседские дома погрузились во тьму. Большие магазинные окна светили ярко, но мертво. Тянулась долгая ночь. – Баба Маня пила одну сонную таблетку, потом другую. Лишь бы уснуть и проклятая ночь скорей прошла.
Наконец свалил ее сон.
На неделе приходили еще покупатели, но все впустую. Лишь заводила баба Маня речь о боковой комнате для себя, об отдельном ходе и своем доживании, на нее глаза округляли, поджимали губы и убирались со двора.
Такая получалась история.
А потом пришел старик, знакомый, с соседней улицы. Хотел он прицениться, не для себя, для людей. Жили у него на хуторе родственники и надумали сюда переезжать. Вот он и приглядывал хату. – Старик был свой, с ним в очереди за молоком каждый день встречались.
Пришел он, сел, баба Маня его чаем поила. Хороший старичок, чистенький, седенькая бородка. Сидели, разговаривали.
– Прямо бешеная становлюсь, – рассказывает баба Маня. – Веришь, не могу одна дома. Так бы куда бечь и бечь. А отбегала свое… И все одно хожу по соседям, лишь бы с людьми. Уж надоела всем. Приду и как дура сижу. А домой – не хочу. Боюсь одна. Вот и надумала…
|
Старичок хорошо слушал, попивал чаек с конфетою, глядел прямо в глаза, не обрывал, не перечил, – видно, сочувствовал. Он выслушал все: и о старых временах, о каких вспоминать не хочется, и о новых, а потом сказал:
– По-другому нужно объявление писать. Что бы люди знали. Так, мол, и так: продается дом со всеми удобствами и старым человеком. Потому что не всем старый человек нужен.
– Не всем, не всем, – согласилась баба Маня.
– А кому-то и нужен, – добавил он. – Кто-то, может, ищет его и никак не найдет.
– Золотая ты голова, – прослезилась баба Маня. – Правильно раскладаешь. Как говорится: есть старый в доме – убил бы, а нету – купил бы. Потому что старый человек ко всему приложоный. Положим, я…
Есть старый в доме – убил бы, а нету – купил бы
Старик слушал и кивал головой. Слушал и слушал, чаек попивая. Он и новое объявление помог написать. Красиво, считай, по-печатному, на четырех листках. «Продается дом со всеми удобствами и старым человеком».
А уж развесить баба Маня решила сама. На базаре, у почты, на автобусных остановках, где всегда–людно.
Из книги: Бориса Екимова «Живые помощи».
Изд-во Сретенского монастыря. 2022 г.
[1] С сырью – до нормального ума не дошедший человек, словно хлеб недопеченый.
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.