Составитель этой книги – выдающийся иерарх Русской Православной Церкви, архиепископ Никон (Рождественский; 1851–1919). Долгие годы, будучи насельником Троице-Сергиевой лавры, он трудился на ниве книжного просвещения, и в 1885 году, еще в сане иеромонаха, опубликовал эту книгу, которую издательство Сретенского монастыря издает уже в пятый раз.
Воистину воскресе Христос в опыте послушных Господу и до конца претерпевших
Памяти монахини Марии (Птицыной). К 40-му дню
Скитоначальницу женского Ильинского скита Сретенской обители монахиню Марию (Птицыну), 40-й день по преставлении ко Господу которой сегодня отмечаем, вспоминает некогда насельница скита редактор английской версии Pravoslavie.ru монахиня Корнилия (Рис).
Уроки послушания
Я познакомилась с мать Марией, когда она еще была послушницей Еленой. В Ступинском районе под Москвой в селе Верзилово у Сретенской обители был скит. Там некогда жили монахи, но потом с открытием скита в Рязанской области, братия переехала туда. А в Ильинском скиту в Верзилово поселились девушки, желающие жить по-монашески. Послушницу Елену отец Тихон, нынешний владыка Псковский и Порховский, а тогда еще наместник Сретенского монастыря, и назначил там старшей сестрой. Знакомы они были еще со времен службы отца Тихона в Донском монастыре.
А мать Мария тогда и сама неизменно возвращалась, куда бы он ее ни отправлял в разные женские обители познакомиться там с монашеской жизнью. Некоторое время она жила в Иерусалиме в Горненском монастыре, потом в Омске в Ачаирском монастыре Честнаго и Животворящего Креста Господня, – там ее как раз и одевали в рясофорную послушницу. Помню, как ей дорого было то, что она уже имеет право носить монашескую одежду. У всех постриженных, наверно, бывают искушения, но мать Марию по тому настрою, что был у нее, они разве что по касательной затрагивали мимолетно.
Еще она одно время жила в Покровском монастыре в Хотьково, его при возрождении и организации монашеской жизни окормлял отец Наум (Байбородин) из Троице-Сергиевой лавры. А поскольку мать Мария ко всему, что делала, относилась очень дотошно, то она и к отцу Науму съездила. Он основал много женских обителей. Вот об этом опыте она и расспросила его. Старец, не вмешиваясь во внутренние духовнические дела, дал ей некий внешний шаблон организации жизни женских общин. Сестры и корову в Ильинском скиту завели, а потом, всё говорили: «Она, точно на зло, дает много молока…». Просто уже не знали, куда его девать. Передавали в Сретенский монастырь. Не особо там было где развернуться и с огородным хозяйством. Так что это всё стало уроком все той же бритвы Оккама: «Не следует множить сущее без необходимости». Вот была у отца Тихона концепция послушаний сестер, связанных с издательской деятельностью, ей и следовали бы не отвлекаясь. Так, собственно, потом всё и установилось: издательские дела на первом месте, а цветники – это уже потом, не первостепенное, как это часто бывает в женских монастырях.
Не распоряжалась, а служила
Мать Мария замечательно редактировала тексты. Из издательства Сретенского монастыря ей передавали те, что были сыроваты, требовали сильной редакторской руки. Знаю, что она сама и жизнеописание священномученика Илариона (Троицкого) составляла. Это все-таки была редкая для женских обителей интеллектуальная направленность трудов, – не поделие, а именно работа.
Я и сама, чувствуя призвание к переводческой деятельности, переехала из своего, так скажем, базового скита святой блаженной Ксении Петербургской в Калифорнии сюда в Ильинский скит в Верзилово. Мы давно были знакомы с отцом Тихоном, и я обсудила возможность моего переезда с ним и с моей настоятельницей из калифорнийского скита мать Дорофеей – она же и моя крестная, мы знакомы были еще даже до обращения в Православие, у нас очень доверительные прямые отношения. Там, в Калифорнии, мне сложно было заниматься переводами, так как скит тоже маленький, очень много хлопот, а если все сестры, которых тоже всего ничего, заняты тяжелым физическим трудом, а одна сидит за компьютером – это, конечно, может искушать других, – тем более если нет представления о тяжести интеллектуальной работы, и этот труд и не считается за труд, что все-таки неверно.
Наша скитоначальница видела, кто на что способен и, условно говоря, не заставляла кошечку гавкать, а собачку мышей ловить. Все по-своему хороши, – и у зайцев, например, свои таланты. Игумен – это тот, кто может почувствовать эту гармонию Божиего труда, и войти с Господом в синергийные отношения соработничества. Тогда все начнет расцветать.
Потому как, если в миру с тебя спрос прежде всего за профессионализм, то в монастыре за то, как ты смирился, – и совмещать тут одно с другим: и профессиональную работу и послушание как духовное делание, чтобы и результат трудов при этом не страдал, а наоборот выправлялся и преображался изнутри действием благодати Божией через смирившегося, – это то самое искусство из искусств и наука из наук монашествующих: и игумена и его послушников. Без послушников и игумена не бывает. Но и старшую ведь назначают для того, чтоб только послушание как навык в общине прививалось, а с ним и смирение, – это самый прямой путь отсечения любой страсти и стяжания благодати. И роли – служебны.
В чем смысл отсечения своей воли?
Главное для нас, конечно, как и в любой обители, составляли – молитва, богослужение. Каждое утро мы вставали в 5.00, была полунощница и далее мы, сестры, сами читали все службы суточного богослужебного круга. Причем неопустительно, – мать Мария за этим очень тщательно служила, и, если что-то оказывалось еще не прочитано, допустим, в силу приема кого-то из приехавших, что, впрочем, было редко в нашем скитском уединении, она весь этот труд брала на себя. Хочется спать не хочется, – вот в этом и было ее послушание: Устав первоочереден, его надо исполнять. Именно в богоугождении послушницы старшей сестре и призваны подражать. Просто если ты в чем-то повседневном учишься постоянно волю свою отсекать, ты ею и для исполнения заповедей уже тогда органично, даже незаметно для себя, поступаться начинаешь. Тогда и благодать Божия всё покрывает. Христос посреде нас.
Мать Мария во все очень досконально вникла, хорошо знала богослужебный устав, пусть у нее и не был сильным голос, пела, регентовала. Сама же была уставщица. Она даже установила у себя на компьютере церковнославянский шрифт и набирала последования наших скитских служб. Всенощные по субботам или под праздники мы тоже могли сами вычитать, – тяготели все-таки к такой скитской обособленной жизни. На Литургии по воскресеньям ездили или в Сретенский монастырь, или ходили в местный храм по-соседству.
Единственное при чтении в скиту длинных уставных Великопостных служб мы, сестры, чередовались по двое через день, иначе бы просто не оставалось времени на повседневную текучку, – а там нам, в том числе и топить, например, приходилось, то есть были неотложные заботы. Но мы все это понимали. Никаких сажаний капусты вверх корешками у нас там не было. Помню, тогда только мода пошла на всё греческое, книги стали появляться, там про откровение помыслов игумениям говорилось, но мы как-то не стали гнаться за всем этим. Мать Мария, сама тогда еще послушница Елена, в наставницу не играла. Одно дело, когда есть преемственность в женском монашестве, и игумения уже просто выросла в меру старицы, и другое – когда вот так еще только все начиналось. Тут трезвенность важнее сверхзадач.
Свобода служения
Все у матери Марии было четко организовано. За трапезой святых отцов читали. Старались строго по-монашески жить. Женщины любят посплетничать, – болтологию в женских общинах приходится пресекать. Но и сказать, чтобы всё у нас было заадминистрировано, все гайки закручены – это не про наш скит. У нас как-то и пошутить могли, – сестры по-доброму иногда надо мной, иностранкой, подсмеивались. Меня это вовсе не расстраивало и не обижало. Я сама знаю, что, когда у нас кто-то там из иностранцев оказывался в Америке, эта разность менталитетов, даже бытовых привычек всегда вызывала смех. В этом смехе не было ничего унижающего, – наоборот, ощущение разности, которое и бывает только при здоровом духе в общине, где никто друг друга не подавляет, не заламывает под себя.
Не было этой затхлости атмосферы, все мы совместно служили Христу, каждая тем талантом, что Богом тебе и вручен, и на том месте, куда Ему угодно было тебя поставить. Я верю Промыслу Божию, и тому, как владыка Тихон именно волю Божию о каждом человеке и старается обнаружить. Я в то время в скиту переводила письма отца Иоанна (Крестьянкина) на английский язык, и вольно-невольно все происходящее через его наставления и воспринимала, – никаких диссонансов с тем, как нас наставляли и настраивали не было.
А так ведь сломать человека ничего не стоит. Есть люди, которые, может быть, и думают, что монашество в этом и заключается, – чем больнее, тем лучше: какой-то такой «стокгольмский синдром». Но это нечто нездоровое. Для начала, может быть, человеку и надо дать какую-то практику для смирения, – тот самый «коровник», которым и сестры, по благословению отца Наума, тут же попытались было обзавестись, – но это на начальном этапе, смирение должно стать внутренней потребностью, а не смиренничаньем во вне, и не наведением его как внешнего лоска для отчетности перед архиереем стращаниями насельников «сверху».
Игумен, напротив, как в той перевернутой пирамиде, о которой писал архимандрит Софроний (Сахаров) [1], должен быть «ниже» всех, являя пример во образ Господа кротости и смирения (Мф. 11: 29), и тогда-то он и буден вознесен, когда его все будут не из страха слушаться, а по любви, и не притворно перед ним смирятся. Как-то извне это всё не работает, выхолащивается сама суть монашества. А она именно во внутреннем крестном подвиге самораспятия (Ин. 12: 32).
Пасха в Сретенском монастыре
У сестер там, в Ильинском скиту, разумеется, и искушения бывали на мать Марию, – без этого, наверно, невозможно. И ей все это надо было понести. Все сложные ситуации мы разрешали с отцом Тихоном, нашим духовником, хотя он и тогда уже был очень занят. А так могли и у священника в местном храме поисповедоваться. В памяти это время так и осталось светлым, приятным жительством, – именно Ангельским, коим и является, несмотря ни на какие козни завистника-врага.
Я там, еще в скиту, замечала, как мать Мария сильно уставала, здоровье подводило ее. У меня заканчивалась виза, мне надо было съездить в США, когда я вернулась, скит сгорел. Господь уже вел нашу скитоначальницу дальше – на подвиг несения креста болезни. Вскоре после пожара выяснилось, что у нее рак уже 4-й степени. До этого она не обследовалась, как-то просто старалась на свое физическое состояние внимания не обращать. Постриг в мантию все откладывался, так это требовало сбора определенных бумаг, что-то надо было утверждать в Патриархии, а болезнь все больше выматывала, – если надо идти в онкодиспансер, не до хождения по другим инстанциям...
Потом уже я увидела мать Марию на Пасху. Братия Сретенского монастыря устроила так, чтобы она смогла посетить службу. Смотрю подъехала машина, из багажника достали инвалидную коляску, помогли монахине пересесть в нее. «Кто же это, – думаю, – такая?» Вгляделась: «Мать Мария!» Я подошла, мы радостно расцеловались, похристосовались.
Мать Мария очень интересно сказала тогда про монашество, про свой мантийный постриг:
– Меня постригли, и у меня точно глаза открылись, как будто пелену какую-то сняли с глаз, я всё совершенно по-другому увидела.
Господь ей такое откровение – глубокого осознания перехода к жизни вечной еще в этой даровал.
Записала Ольга Орлова
28 ноября 2020
Размер пожертвования:
рублей
Пожертвовать
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.