Главная > Журнал > Общество > «Безумная» София

«Безумная» София

Людмила Колокольцева

Распечатать

В гостях хорошо, а дома лучше. Попробуй оспорь вековую мудрость! Отпуск, да еще на море, хотя и в сентябре, – это, конечно, здорово-замечательно, но не век же предаваться праздности!

Привезя с юга кусочек лета и уже на вокзале окунувшись в московскую суету, оттененную эксклюзивной столичной слякотью, я через час и думать забыла о приморском зное, располагающем к томной неге, о черно-синем бархате ночного неба, расшитом золотом огромных звезд, об акациях-платанах, дынях-арбузах и прочей роскоши цветастых курортных рынков – о пьянящем, но утомительном празднике жизни, который хорош в гомеопатических дозах.

Переодевшись в привычный домашний халат и размеренную повседневность, я успела отдохнуть с дороги, а вечером отправилась в храм на предвоскресную службу. После всенощного бдения душа окончательно стала на место, но ощущение какой-то зияющей бреши все же обдало ее легким холодком. По окончании воскресной литургии это чувство упрочилось. Чего-то не хватало.

Прошел месяц, прежде чем я поняла, в чем дело.

– Слушай, а куда делась София? – спросила я свою приятельницу Людмилу, работающую в церковной лавке.

– А и вправду! – спохватилась она. – Давно ведь не видно...

– Так умерла она, – флегматично доложила посетительница, рассматривающая книжные новинки.

– Как умерла?! –воскликнули мы одновременно.

– Обыкновенно. От инфаркта вроде бы…

Не сказать, что я была близко знакома с Софией, но кто же ее не знал? Особа экстравагантная, она принадлежала к разряду тех, кого прихожане политкорректно называют болящими, а люди случайные предусмотрительно обходят стороной. Кто ведает, что выкинет эта вульгарно накрашенная дама, облаченная зимой и летом в облезлую горжетку и дырявую шляпу, из которой сиротливо торчит пара голубиных перьев? Огромный плюшевый медведь, преданно сопровождавший хозяйку и в пир, и в мир, да корявая палка, заменявшая дорожный посох, довершали экзотический портрет.

Как водится, в минуты прощания пред лицом вечности память выудила из своих загашников недавний эпизод, когда София, волоча под мышкой своего игрушечного спутника, подошла к настоятелю и, хитро улыбаясь, попросила благословить ее мишку. Ничуть не растерявшись, тот осенил юродивую благословляющим жестом и, отстраненно глядя вдаль, небрежно положил руку на голову мехового животного. Да всплыло еще из глубин сердца детское доверчивое выражение в глазах Софии, когда я поправила ей сбившийся набок образок.

Скорее всего, этими воспоминаниями дело бы и ограничилось, если бы перед очередной службой я не стала свидетельницей разговора, происходившего подле свечного ящика. Стоявший передо мной паренек протянул свечнице записку, которую наискось пересекала фраза: «О здравии Софии и всех православных христиан», – написанная по-детски крупным, размашистым почерком. Женщина вернула бумажку, пробурчав: «Умерла она. Перепиши, если хочешь». Автоматически взяв возвращенную записку, юноша растерянно повертел ее в руках и, отойдя в сторонку, остановился в нерешительности. Я поспешила за ним и поинтересовалась:

– Простите, вы знали Софию?

– Совсем немного, – ничуть не удивившись, отвечал молодой человек.

– А почему же тогда…

– Почему именно ее поминаю?

Я кивнула.

– Как вам сказать? Спасла она меня…

– Спасла?! Как? Каким образом?

Испытующе глянув на меня, словно взвешивая, стоит ли распахивать душу незнакомке, он нехотя произнес:

– Да ничего особенного вроде бы… Настал у меня однажды момент, когда жить не хотелось. Чуть беды не наделал – так плохо было. И, знаете ли, людей вокруг много – сотни людей! – а Человека-то и нет. Мало кто увидел, что со мной творится. А кто и заметил, тот или мимо прошел, или попытался утешить, но все «не в кассу», все мимо. И слова-то правильные говорились, и советы вроде дельные давались, только чужие какие-то, холодные, абстрактные либо и вовсе равнодушные… А она меня увидела. Душу мою увидела, слышите? И поняла... Просто поняла... Вот и все.

Кивнув на прощание, паренек поспешно удалился, словно устыдившись своей откровенности.

С тех пор, подобно женщине из библейской притчи, разыскивающей потерянную драхму, я не упускала возможности что-нибудь разузнать о Софии. Зачем-то мне это было нужно.

– Это та, которая в горжетке ходила? – усмехнулась Галина, неутомимая активистка, стоящая у истоков всевозможных инициатив. – Да она раньше в здешней парикмахерской работала! Говорят, неплохим мастером была... А как мать похоронила, так крыша у нее и поехала.

– София? Знаю. Была такая, – напрягая память так, что даже морщинки на лбу сбежались в гармошку, подтвердила моя соседка. – Немного с приветом, но зла особого никому не делала, вроде. Я с ней почти не сталкивалась. Один раз, правда, подумала, что она сумасшедшая, а она возьми и уйди поспешно – сразу же, в ту же секунду. Мне даже стыдно стало.

– Что-то такое смутно припоминаю, – неуверенно проговорила приятельница, с которой мы вместе начинали воцерковляться. – Был, впрочем, однажды случай забавный… Сделала я ей замечание (уж и не помню, за что). Ох, и раскричалась же она! Как ты смела, говорит, меня, девушку-монахиню, обидеть? Целую неделю дулась! А потом подходит как ни в чем не бывало и мир предлагает: «Кто старое, матенька, помянет, тому глаз вон», – а сама смеется, да так заразительно!

– Что за «матенька»?

– Это она слово «матушка» на свой лад переиначила. Очень у нее оно нежно, задушевно звучало – аж за сердце брало.

– О-о, Софьюшка – это человек! – воскликнула уборщица Татьяна. – Всем человекам человек!

– Да чем же она таким выдающимся отличилась?

– Выдающимся? А ничем! Не было в ней ничего выдающегося. Только сердце у нее, скажу тебе, живое было... А молилась как!.. Помнишь, дочка у меня в аварию попала?

Не было в ней ничего выдающегося. Только сердце у нее живое было... А молилась как!..

– Конечно. Как не помнить? Ты тогда вне себя от горя была…

– Ой, и не говори! Я, честно сказать, совсем голову потеряла. У всех подряд молитв просила; и у Сони заодно. И что ты думаешь? Бухается она на колени прямо там, где стоит, и минут пятнадцать ко Господу взывает, да так, что мне жарко становится. «Дай мне Бог хоть к концу жизни научиться так просить о своих родных, как она молится о незнакомом, чужом для нее человеке», – думаю. А Соня, поднявшись, на мои мысли отвечает: «На самом деле, матенька, такой дар у всех есть». Представляешь? До сих пор мурашки по телу…

Лучше остальных Софию, конечно, знала Людмила. По предложению церковного старосты в книжной лавке стоял самовар, и каждый желающий мог запросто почаевничать в уютной обстановке, особенно в зимнюю стужу или осеннюю хмурь. Людмила от такой затеи была не в восторге, зато инициатива общественника очень понравилась местным «болящим», к которым впоследствии присоединилась София. Они не просто захаживали на огонек, но и устраивали долгие посиделки – как правило, до тех пор, пока не опорожняли пузатое медное брюхо, а подчас засиживались и до закрытия.

Иногда подруга пересказывала мне их разговоры. Главным источником «сенсационной» информации был щупленький юркий Александр. Время от времени в его сорокаминутные просветительские монологи вкладывал свою скромную лепту Михаил – неповоротливый увалень-великан с неизменно удивленным выражением на лице. Нине отводилась роль благодарной слушательницы. София стояла в этой компании особняком: участия в разговорах почти не принимала, а если и вмешивалась, то поворачивала беседу в неожиданное для ее участников русло.

Для всех она осталась загадкой, даже для тех, кто считался «своим». И только один Бог знал ее настоящее сердце.

Сразу после школы София устроилась мастером в парикмахерскую и считалась хорошим специалистом, востребованным клиентами и клиентками (в спальных районах такие универсальные «цирюльники» не редкость). Очередь к ней была расписана на месяц вперед, что не могло не раздражать менее преуспевающих коллег.

До поры до времени жизнь Сони складывалась внешне благополучно, даже успешно, если не считать материнской ненависти. Собственно, в ней-то и крылась причина производственных успехов дочери: стараясь заслужить доброе отношение матери или хотя бы услышать от нее ласковое слово, она готова была горы свернуть... Но разве можно выпросить то, чего нет? Разве растет нежность в каменном сердце?

Что двигало пожилой женщиной? Отсутствие родительского инстинкта? Месть за собственную несложившуюся жизнь? К чему гадать? Факт остается фактом: Евдокия Иосифовна не любила свою дочь; не любила страстно, откровенно, неистово, и София очень страдала от этого. Нежная душа ее походила на весенний бутон, подмороженный майскими заморозками. Обычное в опрокинутом мире дело: кто больше всех нуждается в любви, тот меньше всех ее и получает.

После восьмидесяти лет у матери стали отниматься ноги и разум – жизнь в отдельно взятой квартире превратилась в кромешный ад. Ничто так не истощает и не разрушает человека, как продолжительное физическое бездействие в сочетании с бесцельностью бытия. Вынужденная праздность, помноженная на гордость и эгоизм, сделали характер старухи и существование ее дочери совершенно невыносимыми.

– Ты моей смерти хочешь! – стонала она, выплевывая приготовленную Софией еду.

С каким-то радостным остервенением разрывая постельное белье и новую одежду, Евдокия Иосифовна победно оглядывала свои лохмотья и демонстративно жалела себя, а дочь, испытывая непреходящее чувство вины, привычно прикидывала, как бы свести концы с концами, выкроив деньги на новое платье маме.

Если любовь постоянно подвергать испытанию, она становится похожей на парусный корабль, который долго носило бурями по бешеным волнам. Оказавшись на грани психического истощения, София представляла душу свою выжженным полем, на котором ни былинки, ни травинки нет живой. Носить горе в себе становилось все невыносимее, но, целомудренно ограждая честь и доброе имя матери от осуждения и злословия, бедная женщина в одиночку надрывалась под тяжестью свалившегося на нее бремени. Порой потребность найти понимание и сочувствие вопила о себе во весь голос, но разглашение семейной тайны было для Софии равноценно предательству.

Ограждая честь и доброе имя матери от осуждения и злословия, бедная женщина в одиночку надрывалась под тяжестью свалившегося на нее бремени

Нельзя назвать ее отшельницей. Обладая миролюбивым характером и коммуникативным талантом, София легко сходилась с людьми и не страдала от дефицита друзей. Однако, ухаживая за матерью, она постепенно теряла подруг. Нет, конечно, она перезванивалась с ними, поздравляла с праздниками, днями рождения, но ни сил, ни времени на задушевные разговоры просто-напросто не хватало. Да и кого приведешь в квартиру, в которой на фоне стойкого запаха нечистот безумное бормотание перемежается с грязной бранью? Постепенно охладели и друзья-приятели, почувствовав ее отчуждение.

Меж тем поведение Евдокии Иосифовны становилось раз от разу агрессивнее, и выходки делались небезопасными. Однажды, разбив вазу, она начала размахивать ею, норовя поранить Софию острыми зубчатыми краями, а когда та попыталась осторожно отобрать орудие нападения, старуха отчаянно завопила:

– Караул! Убивают! Помогите!

– Совсем с ума сошла! – в сердцах бросила дочь и выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью.

Тополиная метель неистово кружила над городом, настырный пух бесцеремонно щекотал лицо, но София бесцельно брела по улицам, не замечая ни его, ни жизнерадостного смеха детворы, ни ослепительного сияния солнца, не различая красок дня. Яркая небесная лазурь, нарядная сочная зелень листвы, пестрые клумбы – все виделось ей угрюмо-серым.

Так бродила она, пока не стемнело. Возвращаться домой не хотелось, но что поделаешь? Не на улице же ночевать!

Стараясь не шуметь, женщина осторожно повернула ключ в замке, так же неслышно прошла в комнату.

Старуха лежала непривычно тихая.

– Мама! – окликнула Соня.

Евдокия Иосифовна не отвечала.

– Мама, ну хватит дуться! Ну прости…

И вдруг до нее дошло: поздно!

На следующий день после похорон София вышла на работу. Здесь, словно испытывая ее на прочность, судьба готовила новый удар.

Клиентов было много – некогда головы поднять. Да это и к лучшему. Руки привычно делали свое дело, но мыслями и душой женщина была далеко. Где? Она и сама не знала.

– Слушайте, девочки! – начала Лидия Борисовна, начальница коллектива стилистов, как она сама любила себя именовать. – Моя-то вчера что отчебучила…

«Моей» была Женечка, пятилетняя дочь рассказчицы, которая успела перестричь всех имеющихся в наличии кукол, после чего принялась покорять новые профессиональные вершины. Однажды мать преспокойно стряпала ужин, не подозревая о готовящемся в комнате сюрпризе. Выйдя из кухни, она увидела дорожку тоненьких волосенок, пролегавшую из ее спальни в детскую. «Только не это!» – мысленно взмолилась Лидия Борисовна, но было поздно: юная продолжательница династии остригла себе челку, и мамино мастерство оказалось бессильно перед ее креативом.

Видимо, новая выходка Женечки была не менее забавна: слушая рассказчицу, смеялись все, включая клиентов и даже суровую уборщицу Нюшу. Лишь на Сонином лице застыло выражение нездешней отчужденности. Вита и Гуля, не спускавшие ей ни малейшего промаха, многозначительно переглянулись.

К концу смены разразился некрасивый скандал. (Впрочем, разве бывают скандалы красивыми?)

– Как артистично работает эта женщина! – любуясь отточенными движениями Сониных рук, воскликнул клиент, которого стригла Вита. Бедняга, он даже не подозревал, какая грозная расплата ждет его за опрометчивую реплику!

– И стригитесь у нее! – в сердцах отрезала Вита, швыряя расческу на столик трюмо.

Мужчина растерянно глянул в зеркало: правая половина головы была обрита почти под ноль, на левой – красовалась буйная шевелюра.

– Вы что себе позволяете? – наконец возмутился он. – Где ваша заведующая?

Лидия Борисовна, поспешив на шум, передала клиента Соне. Конфликт был улажен, посетитель остался доволен, но на следующее утро Вита пошла ва-банк.

Подойдя к парикмахерской, Соня услышала громкий разговор, который вырывался в распахнутые окна, словно шалуны, пытающиеся сбежать с уроков.

– Вот что, Лидия Борисовна, – поставила ультиматум Вита. – Выбирайте: или я, или Сонька!

– Успокойся, лапушка! – ласково уговаривала заведующая. – Все утрясется, вот увидишь.

Разумеется, она ценила Софию и с радостью предпочла бы ее Виктории, однако знала: последствий не оберешься, тем более что на стороне скандальной девчонки на сей раз оказалась добрая половина коллектива.

– Мне, например, эта выскочка никогда не нравилась… – бесцветным голосом процедила Светлана.

– Она у меня всех клиенток поотбивала, – перебила Гуля. – Совсем без плана из-за нее осталась. И что они в ней нашли? Мастер как мастер…

– Чего только стόит ее вчерашнее поведение! – поддакнула тихая Вера.

– А давайте скажем ей, что она под сокращение попала! – загорелась Гуля. – У меня как раз подруга работу ищет.

– Девочки… – растерялась начальница. – Не знаю даже…

Стараясь справиться с крупной дрожью, София вошла и, преодолевая смущение, тихо поздоровалась. Воцарилось неловкое молчание.

Ближе к обеду Лидия Борисовна стала все чаще поглядывать на нее и наконец осмелилась.

– Ты прости, Сонечка, – начала она. – У меня разговор к тебе… Не очень, конечно, приятный…

– Я все слышала, – ровным голосом произнесла Соня, не поднимая головы. – Когда прийти за расчетом?

Не слушая извиняющегося лепета начальницы, она, словно в замедленной съемке, сдернула рабочий халат, символически прощаясь с прежней жизнью, и на ватных, непослушных ногах вышла в неизвестность.

Она сдернула рабочий халат, символически прощаясь с прежней жизнью, и на ватных, непослушных ногах вышла в неизвестность

Войдя в квартиру, Соня не узнала ее. Простой дубовый стол с венскими стульями; металлические кровати с панцирными сетками и «шишечками», венчающими прутья спинок; обтянутый дерматином диван с валиками вместо подлокотников; массивный мрачный комод вишневого цвета – вся старомодная, более чем скромная мебель стояла на своих местах, но разве в мебели дело?

Пусто, холодно, сиротливо... София прошлась по комнате, взяла статуэтку, недавно подаренную маме. Очень эта безделушка ей нравилась. «Что я хотела? Надо бы суп сварить: мама, наверное, голодная… Ах, да, ее же нет! Как я забыла? Не надо супа… Нет… Мамы нет. Почему нет? Совсем?» Поставив фарфорового песика назад, женщина застыла в оцепенении. Так стояла она, пока сумерки не стиснули ее, словно пассажиры метро в час пик.

Не раздеваясь, она прилегла на краешек кровати и провалилась в беспамятство.

Наутро будильник, установленный по умолчанию, воззвал ее к жизни. Но возвращаться в безжалостную реальность не хотелось, а вернуться в мир сновидений не получалось, да и солнечные лучи упрямо протискивались сквозь смеженные веки, ликующе приветствуя новый день. Лежи не лежи, а вставать придется, как ни больно прикасаться к действительности.

Преодолевая внутреннее оцепенение и стараясь укротить озноб, женщина занялась наведением порядка. Однако убежать от себя не удавалось. Смешанные чувства вины и обиды, потери и облегчения не отпускали ни на минуту.

Целую неделю София скребла, чистила, вымывала дом, отрешившись от мира, но, поймав себя на том, что начинает разговаривать с собой, а порой и заговариваться, поняла: пора искать работу.

Прошлое безжалостно захлопывало перед ней привычные двери, но и будущее не спешило распахивать объятия.

Начался новый этап бесплодного «хождения по мукам». Казалось, несчастье спешит впереди страдалицы, предупреждая работодателей о ее появлении. Неряшливая и неопрятная, как новогодняя елка после Крещения, махнув рукой на себя и на свою жизнь, София обреченно выслушивала отказы и стыдилась смотреть в бегающие глаза кадровиков, не желавших иметь с ней дела. Чистые, аккуратные люди, они, сами того не подозревая, подталкивали ее к обрыву, и она послушно следовала в указанном направлении.

Настал наконец черный день, когда все съестные припасы кончились. Поголодав несколько дней, София подошла к воротам храма и, не поднимая глаз, протянула руку… Жить-то надо!

На первых порах просить милостыню было мучительно стыдно, тем более что среди прохожих попадалось немало бывших клиентов и клиенток. Большинство из них в деньгах не отказывали, но редко кто отваживался заговорить с ней, хотя Соня видела: ее узнаю́т. Встретившись с нею взглядом, люди отводили или опускали глаза, однако нищенка успевала прочитать в них гамму чувств: брезгливость, жалость, осуждение, но чаще всего – равнодушие.

Однажды немолодая прихожанка, протянув сторублевую бумажку, благожелательно и понимающе спросила:

– У вас беда?

– Да. Мама умерла, работу потеряла.

– Сочувствую. Но ничего, все пройдет, все с Божией помощью уладится. Не отчаивайтесь! Вам сейчас очень тяжело, но это испытание веры и сил. Это временно, не навсегда. Поверьте: каким бы невыносимым ни казался вам жизненный крест, Господь ни за что вас не оставит!

У Сони слезы хлынули бурным потоком, словно река из половодьем разрушенной плотины, – давно она не слыхала сердечных, искренних слов.

Душой потянувшись к женщине, словно головка подсолнуха вослед золотистым лучам, она стала искать встреч, будто возлюбленный – романтического свидания. Однако прихожанка оказалась не готова к продолжительным, тем более к приятельским отношениям. Пару раз она еще останавливалась возле Сони, чтобы бросить несколько утешительных фраз, но, торопливо захлопывая створки души, спешила на службу, а вскоре и вовсе стала избегать общения.

Однажды София попыталась остановить случайную знакомую ничего не значащим вопросом, но вызвала в ее душе лишь смятение.

«Милая, я же не солнышко и не Бог! Зачем ты ждешь от меня невозможного? Как я могу обогреть тебя, если сама замерзаю?» – умоляли ее глаза, и София все поняла.

– Спасибо… – просто сказала она, вложив в это привычное слово столько благодарности и неподдельной искренности, что женщина удивилась, тоже из глубины души:

– За что?

– За то, что вы настоящая.

«Интересно, кто кому милостыню подает?» – сердце женщины защемило от детской беспомощности, от осознания своей духовной скудости, от жалости к себе и этой великодушной нищенке, богатой на понимание и незлобие.

«Интересно, кто кому милостыню подает?» – сердце женщины защемило от жалости к себе и этой великодушной нищенке, богатой на понимание и незлобие

– Простите, – виновато прошептала она и поспешила в храм.

Помедлив, София поплелась следом. В левом притворе толпились люди. Стоящие впереди по очереди подходили к священнику и о чем-то с ним беседовали, после чего он накрывал их парчовым облачением. Женщину удивило состояние окрыленности, с которым многие отходили от батюшки.

– Что здесь такое? – спросила она рядом стоящего мужчину.

Тот строго приложил палец к губам и еле слышно прошептал:

– Исповедь.

Исповедь? Значит, можно побеседовать со священником? Можно излить свою боль, вконец истерзавшую измученную душу? И София стала в конец очереди. Возможность выговориться страшила и одновременно вселяла надежду.

Не успев подойти к батюшке, она начала излагать инцидент на работе.

– А что же вы хотите? – вздохнул священнослужитель. – Вы ведь, наверное, знаете: за все приходится платить, не только за грехи. Цена таланта – нелюбовь ближних; цена гениальности – презрение, насмешки, а порой и ненависть мира.

– Да я не держу зла, просто… – замялась Соня, подыскивая нужное слово.

– Мало думать, что простили, – надо обязательно подкреплять эту мысль молитвой, – предупреждая невысказанную тираду, посоветовал собеседник. – Мы не можем не примешивать обиды к своему прощению. А Бог Сам решит, как их образумить и воспитать…

Каждое его слово ложилось на сердце Софии: все, что он говорил, вытекало из ее опыта, ее многострадальной жизни, запутанной судьбы и непростых отношений.

– …Молитесь Богородице об умягчении их сердец; только так, как молились бы о своем вдруг остервеневшем родственнике, на которого невесть что нашло; как Государь о своих палачах молился, – продолжал он. – Это будет ваш подвиг и ваша победа. И очень хорошо ставить свечи об их здравии перед аналойной иконой. Помогай вам Бог.

И вдруг Софию пронзил страх за нераскаянность матери, а вместе с тем и острое чувство вины. Какой там подвиг? Какая победа?

– Батюшка, да вы же всего не знаете…

И она, путаясь, сбиваясь, волнуясь, начала корить себя за грубое слово, брошенное в сердцах; за то, что оно оказалось последним…

Священник был мудр и проницателен. Читая отпуст, он знал, что Бог простил и отпустил, но она сама себя не простила и будет казниться до тех пор, пока не уврачуются ее сердечные раны, пока она сама не научится по-настоящему прощать, пока не спадет с очей пелена, отделяющая ее сознание от горнего мира; пока «сокровенный сердца человек» не превратится в жемчужину, которая известкуется в створках аутичной души; пока иная, духовная реальность не станет ее опытом, приобретением и образом жизни. А она все говорила и говорила, изливая боль и очищаясь.

Он слушал – сурово, сосредоточенно, но теперь это не смущало Софию. Она чувствовала: батюшка пропускает ее исповедь сквозь сердце. Она, такая жалкая, потерянная для всех: для родных и друзей, для клиенток и коллег – для всего мира, небезразлична и интересна ему, а поэтому можно делиться с ним своими страхами и сомнениями, обидой, досадой, по-детски глупой наивностью. Такое с ней было впервые.

Теперь ее тянуло на службу, хотя она почти ничего в ней не понимала. Постепенно София узнала, что священника, принимавшего исповедь, зовут отец Георгий, что он настоятель храма и в силу колоссальной загруженности исповедует крайне редко. «Надо же, как мне повезло!» – радовалась она и не упускала возможности похвастать столь лестным знакомством.

– Представляешь, я его спрашиваю: «Отец Георгий, а какое мне пальто купить?» И знаешь, что он мне отвечает? «Наверное, лучше теплое». Видишь, какой батюшка мудрый, прозорливый... Как это он узнал, что мне теплое пальто нужно? – восхищалась она, рассказывая Людмиле про беседы с настоятелем.

Впрочем, вскорости Софию постигло горькое разочарование: как-то, очутившись неподалеку от своего кумира, она ринулась к нему, кивая изо всех сил, однако он, погруженный в свои думы, прошел мимо, глядя сквозь нее.

«И не надо!» Расстроенная София направилась в книжную лавку. Вся честнáя компания эрудитов-уникумов сидела за самоваром.

– Пейте чай, – радушно пригласил Михаил. Никто не держал камня за пазухой, не пробовал ее на зуб, и София почувствовала себя в безопасности.

Дома, порывшись в старых вещах, она выбрала съеденную молью горжетку матери и детскую свою игрушку, подаренную родителями. «Вместо визитной карточки», – усмехнулась София.

В новую роль она вжилась быстро. Подсознательно черпая унижение, словно живительную воду в знойной пустыне, София жаждала его как искупления вины, как очищающей грозы или освежающего ливня. Да и мать хотелось понять, поставить себя на ее место, пусть и запоздало.

Порой она казалась себе заплеванным зеркалом, которому окружающие, глядящие в свое отражение, мстят, не замечая чистоты стекла и красоты оправы. Становилось горько и обидно, но тут же в памяти всплывали жестокие слова, брошенные матери на прощание…

Однажды все-таки обида выплеснулась на поверхность огнедышащей лавой. Случилось это во время воскресной проповеди, когда отец Георгий поставил в пример смирение женщины-сирофиникиянки, которая просила Спасителя исцелить ее дочь.

«Ну да, конечно, "несть пророка…"», – горько подумала Соня и возмущенно закричала через весь храм: – Какие в то время в Израиле могли быть язычники? Что вы несете, батюшка?!

– София, выйди из храма! – строго приказал священник.

Блаженная послушно направилась к выходу, возмущенно комментируя проповедь.

– Ереси говорите, батюшка! Я вот в Патриархию на вас пожалуюсь! – мстительно бросила она напоследок.

– Попробуй в наше время кого-нибудь из христиан назвать «псом» – он тут же в Патриархию напишет, – пряча улыбку в усах, подытожил отец Георгий.

За неделю до Успения внезапно посентябрело. Осень, оплакивая отзвеневшую юность горючими дождями, взашей выталкивала лето из города и наводила свои порядки.

Все семь дней, оставшиеся до «Богородичной Пасхи», София не выходила из дому – нездоровилось.

В день праздника силы окончательно покинули ее. Радостный, жизнеутверждающий колокольный звон ликовал за окном, но в квартире царила мертвящая тишина. Невыносимая боль, клинком вонзившись в грудь, настырно и нагло, словно трамвайный хам, продиралась по телу, отвоевывая у жизни бренную плоть, не позволяя ни дохнуть, ни шевельнуться.

Постепенно серо-черная завеса стала таять в мягком голубоватом свете. Он приближался и разрастался, заполняя собой небо, улицу, комнату; проникая в каждую клеточку существа.

«Вот и все, – спокойно подумала София. – Пора».

– Иду, Господи, иду… В руки Твои… Знаю: Ты-то не побрезгуешь… Ты пожалеешь, поймешь, утешишь… Иду…

Яркая вспышка в глазах поставила точку в земном существовании Софии. Однако это было лишь началом иного бытия – того, к которому безотчетно стремилась исстрадавшаяся душа.

Людмила Колокольцева 28 сентября 2022

Издательство
Сретенского монастыря