Главная > Журнал > Бог и человек > Когда Христос касается сердца, уйти невозможно. Часть 1

Когда Христос касается сердца, уйти невозможно. Часть 1

Протоиерей Геннадий Фаст

Распечатать

Протоиерей Геннадий Фаст – настоятель храма в честь святых равноапостольных Константина и Елены в Абакане, миссионер, богослов. По первому образованию – физик-теоретик, заочно окончил Московскую духовную семинарию и академию, кандидат богословия. Автор многих книг исторического и духовно-просветительского содержания (некоторые из них были написаны без всякой надежды на публикацию). Отец Геннадий стал первым священником в СССР, вошедшим в «зону» с проповедью слова Божия, и вторым в Сибири, открывшим православную гимназию. Многие люди пришли к вере благодаря его лекциям в православном лектории при Государственной научной библиотеке Красноярска, которые протоиерей Геннадий читает уже тридцать лет. Недавно в Москве состоялась презентация книги его проповедей под названием «А вечность уже началась...»

– Отец Геннадий, многие слышали о Вашем необычном для русского священства происхождении, расскажите подробнее о своих корнях.

– Я родился в протестантской семье. По рождению я не Геннадий, а Генрих, как и мой отец. Родители были родом из двух разных немецких колоний. В России еще со времен Екатерины Великой шло заселение южных территорий немецким населением. Отец был из Молочанской немецкой колонии (это сейчас река Молочная, территория Запорожской области). А мама – из-под Самары. Там, под Самарой, они создали свой союз в 1935 году. Через три года, в 1938 году, отец был арестован по 58-й статье как враг народа. Его обвиняли как фотокорреспондента иностранной разведки, потому что он увлекался фотографией, а потом осудили за участие в контрреволюционной организации, которой не существовало. Отец отсидел в лагере десять лет, а после лагеря был сослан в Сибирь в так называемую «вечную ссылку», которая предполагала поражение в правах не только его самого, но и всей семьи. Это означало, что и его дети, и внуки, и правнуки навсегда будут ссыльными. Мама туда приехала к отцу с моим 13-летним старшим братом. И там, в ссылке, в селе Чумаково Новосибирской области, в 1954 году я родился. А мой брат Виктор – на три года раньше. Наш старший брат Вильгельм родился в 1936 году, еще до репрессий. Была еще сестра, которая в возрасте одного года умерла. После смерти Сталина отца реабилитировали, в 1957 году ссылка завершилась, и наша семья уехала в Казахстан. Тогда немцы собирались в Казахстане. Сначала переехали в город Усть-Каменогорск, потом в Караганду. В Караганде были большие немецкие общины, и, с одной стороны, я рос как все мальчишки в то время: улица, школа – советская, светская, русская, – а с другой стороны – немецкая среда, община меннонитов, Священное Писание, молитва. Все это было.

В 1976 году я был исключен за веру с четвертого курса Карагандинского университета, восстановился в Томском университете. Учился на физическом факультете на кафедре теоретической физики. И там, обучаясь на пятом курсе, я принял православие с именем Геннадий.

– Почему это произошло?

– Сначала была встреча с православным проповедником Игнатием Лапкиным в Барнауле. А потом я познакомился со священником – протоиереем Александром Пивоваровым, который стал моим духовным отцом. И у него я получил доступ к святоотеческим творениям. После основательных чтений, размышлений я понял, что именно православие – учение Священного Писания, и пришел к решению стать православным, что и произошло. В 1977 году отец Александр совершил мое крещение. Он же вскоре призвал меня к священнослужению, он же благословил наш с супругой Лидией брак и венчал нас. И когда уже по окончании ТГУ я там работал, преподавал на кафедре теоретической физики квантовую физику и одну из математических дисциплин, – я вторично был отчислен из университета – за веру. И я сразу пошел к своему духовному отцу, отцу Александру. Он на тот момент служил в городе Ачинске, тоже подвергался гонениям со стороны властей. Там, в Ачинске, и началось мое церковное послушание – в 1979 году. А в 1980 году я уже был рукоположен в диаконы. Первым местом моего священнослужения был город Кызыл – за Саянами. В 1982 году я был рукоположен в пресвитеры.

После основательных чтений, размышлений я понял, что именно православие – учение Священного Писания

– А как сложились судьбы Ваших братьев?

– Самый старший брат, Вильгельм, стал математиком-астрономом, одним из основных исследователей Тунгусского метеорита. К вере пришел не сразу, уже в очень зрелом возрасте крестился в православие. Сначала я стал православным, хоть я и младше. Старший брат в то время еще не был в вере. Пришел к ней уже позже, в 1990-м году. Его крестили как Вильгельма. В православных святцах имя не значилось, но до раскола весь Запад был православным, Церковь была единой, и с такими именами были крещения, так что священник, который крестил, решил оставить его имя. У него потом с этим постоянно были проблемы в Церкви – куда ни придет. Недавно Святейший Патриарх тоже сказал, что крестить можно с любыми именами, но на практике возникают вопросы... Брат преставился в 2005 году. Все его дети, мои племянники, живут в Томске; сын – священник, две дочери – матушки.

А средний брат остался в протестантизме. Он пастор, живет в Германии. У него семья (дети, внуки).

Мы стараемся, чтобы традиции семьи сохранялись, чтобы все общались. Несколько лет назад в Караганде на столетии со дня рождения моей мамы собрались все потомки моих родителей – на тот момент сорок пять человек. Теперь уже больше.

– Какие качества Вы унаследовали от мамы, от папы? Что-то можете в себе проследить?

– Я не знаю, может быть, это будет как-то нескромно. Мама моя родилась в немецком селе Нейгоффнунг (Надеждино, как говорили по-русски, точнее – «Новая Надежда»). У нее образование – шесть классов деревенской сельской школы. Но она была глубинной интеллигенткой. Я помню свою маму – не столько как она на кухне воркует, хотя на ней и готовка была, конечно; не за уборкой, не за чем-то еще подобным. Мама для меня в первую очередь сидит за столом, склонила голову, пишет. Она переписывала целые книги, потому что люди того времени думали, что никогда ничего священного издаваться не будет. Это были книги XIX века на немецком языке. Они сейчас в музеях Европы, эти книги, переписанные верующими аккуратным каллиграфическим почерком. Мама была стопроцентно грамотна, не делала никаких ошибок. На немецком языке она и писала. Говорили родители с нами только на литературном немецком. Она великолепно знала Священное Писание, всю Библию. Я мог к ней подойти с вопросом: мама, а вот где это? Она спокойно говорила: это в 38-й главе такой-то книги, посмотри, 16-й стих. Мама также оставила воспоминания, сейчас они изданы; описание периода репрессий на немецком языке. Она вела библейские занятия дома, много читала, прекрасно разбиралась в литературе, пела, играла на гитаре и нас старалась учить музыке. И вот какую-то эту интеллигентность, думаю, я унаследовал от мамы. Да и внешне мы похожи. Папа был очень прост и сердечен – труженик, трезвенник. Работал слесарем, всю жизнь оставался простым работником. Совсем не интеллигентом, хотя он окончил десять классов, то есть полную среднюю школу. И он иногда нас удивлял, когда вдруг показывал какие-то знания по химии, английскому. Тяжелейшая жизнь была за плечами у обоих родителей... От папы мы научились его простоте. Он мог общаться с любым человеком – трезвым, пьяным, богатым, бедным; ему и разницы не было. И как-то мимоходом он мог обронить слова, которые почему-то всегда сбывались. Причем некоторые его фразы я вспомнил через десятилетия, и они начали во мне жить. Хотя очень немудреные, очень простые слова.

– Как Вы считаете, почему Вашим родителям в такой чуждой христианству советской обстановке удалось вырастить детей в вере? А сегодняшние молодые люди из верующих семей, выросшие в Православной Церкви, зачастую от нее уходят? В чем родительская ошибка?

– Тут я бы сказал две вещи. Свеча зажигается от горящей свечи. Вера у нас не присутствовала в семье, а верой жили. С этого день начинался, этим завершался, это был стержень, вокруг которого существовало все остальное. И даже было ощущение, что нас не воспитывают в вере, а просто мы живем так. С другой стороны, в моем отрочестве родители всегда указывали, что теперь пришло время самому уверовать. Вера папы с мамой – это одно, а теперь надо уверовать самому. Мы очень часто и теряем ребят в переходный возраст, потому что личного уверования у них не происходит. Они не отрекаются от Бога, но Бог не становится их жизнью. А мне Господь это даровал. Когда живой Христос касается сердца, уйти от Него невозможно. У Симеона Нового Богослова есть такой образ: тот, кто видел солнце, уже ни с чем больше его не перепутает. Очень важно, чтобы Господь нашел нас в тот момент, когда мы к этому готовы, и чтобы отпечатлелся в нашем сердце, и огнем Духа Святаго начал жить в нашем сердце. Ну, а третье, это община. Есть вещи, которые без общины почти не решаются. Когда все вокруг делают плохо, а тебе почему-то надо иначе. Это возможно, когда внутри вера уже есть. А если в тебе этого еще нет, чего ради ты должен быть не как все? А вот когда есть община – другое дело. Общение со сверстниками, которые разделяют твою веру, твои ценности – необходимая поддержка для подростка, для молодого человека. В Советском Союзе понимали, что нужны пионеры, октябрята, очень большое внимание этому уделялось (и не сказать, что без добрых плодов). Немецкие общины моего детства жили во враждебном окружении агрессивного безбожного мира. И это сплачивало внутри. Это было похоже на старообрядческие поселения. Почему в старообрядческих поселениях дети не «теряются»? Одна исследовательница в Красноярске, она занимается статистикой, проводила опросы – кто для тебя авторитет и идеал? Кому бы ты хотел подражать? В старообрядческих семьях чуть ли не 80% детей – все указывают на отца. Ничего подобного у остальных. А у старообрядцев, между прочим, и порка практикуется. И при этом вот такой авторитет отца. И я вырос в подобной ситуации, где люди живут в иной среде, поэтому внутри они держатся. А у нас, в православии, Церковь народная, растворена с миром, поэтому нам трудно. Но я думаю, что Господь не отнимает образ Свой ни у кого, в том числе и у людей сегодняшнего молодого поколения, которые растут в мире, которым правит капитал.

Свеча зажигается от горящей свечи. Вера у нас не присутствовала в семье, верой жили

– Когда вы с матушкой воспитывали детей, что считали главным в воспитании?

– Жить по вере. Не быть православным, а жить по вере. Хотя быть православным – это и есть жить по вере. Но у нас часто «быть православным» – это крашеные яйца, прорубь 19 января и так далее. Все это мы тоже делаем, но все-таки жить по вере – это другое. Жизнь в Духе Святом, Христоцентричность – чтобы Христос был Альфой и Омегой, это значит, что все Им начинается, Им и завершается. Вот апостол Павел говорил: «Все остальное почитай за сор» (см.: Фил. 3: 7–8). И почел себя ничего не знающим, кроме Христа, и притом распятого. Хотя он кое-что знал, у него, по-нашему, было два высших образования – эллинское и раввинистическое. Он неплохо знал философов, поэтов. Прекрасно знал Тору и Предания. И при этом он ухватился за Христа однажды, «поймав» Его по дороге в Дамаск, и больше уже ничем другим он жить не мог. Что-то подобное было в моей жизни тоже.

– Расскажите о супруге – матушке Лидии.

– Мы с ней познакомились, будучи студентами. У нас физико-химическая семья – я физик, она химик. Мы всю жизнь идем в ногу: познакомились в протестантской общине, а когда я крестился, и моя будущая жена присоединилась к православию. Потом тридцать лет пела на клиросе и была псаломщицей. Где я служил – она пела. Последние годы – в Абакане. Она с детства пела, и сейчас любит, но сейчас уже сказывается возраст. У нее очень красивый голос. Музыкального образования она не получала, но был природный дар, усердие, и она «пела сердцем». Это ощущалось. Иногда даже люди приезжали из других городов, чтобы это пение услышать. Это было по-настоящему церковно-молитвенное пение. Сейчас уже пришло время других, но тридцать лет она служила, что называется, без отрыва от производства – пятерых детей родила. В этом смысле у нас семья цельная: вместе на службу, вместе со службы. Один приход. У нас все как-то было вместе. Божий дар, конечно, мне моя матушка. Господь мне ее даровал. И мы всю жизнь вместе.

У нас семья цельная: вместе на службу, вместе со службы. У нас все как-то было вместе

– Знаю, что у вас пятеро детей...

– Три дочки и два сына. Дети росли при храме, мальчики с раннего детства пономарили, девочки пели на клиросе. Сейчас они уже взрослые, вылетели из родительского гнезда, все получили специальность, создали свои семьи. Старшая дочь – искусствовед, работает в культуре, в Красноярске, в министерской структуре. Она уже в пятнадцать лет могла – как регент – сама службу вести. Другая дочь – экономист. Третья сейчас в декрете, образование у нее связано с информатикой и экономикой, а вообще больше к декоративному искусству прилежание и склонность. Это у нее, видимо, от мамы. Матушка у меня еще и швея была – долгое время меня обшивала, все мои рясы, подрясники – ее работа, и детишкам тоже шила. Сыновья – младший в авиации, работает авиадиспетчером в иркутском аэропорту, параллельно получил юридическое образование. Старший сын имел очень большое прилежание к Церкви, был мне всегда помощником во всех церковных делах. А образование получил техническое – по радиотехнике, но работает в автотранспорте. С детства у него любовь к автомобилям. У нас с матушкой уже 11 внуков. Много нас теперь, слава Богу.

– Отец Геннадий, Вы как-то говорили, что знаете свою родословную с XVI века. Это такая редкость!

– Есть эта память родовая. В 1558 году мой предок был сожжен на костре инквизиции. Я вообще по происхождению голландец. Брюгге, Гент; Фландрия – мы оттуда. Там наш предок был сожжен, а остальные голландцы-меннониты бежали в Пруссию, жили в Данциге (Гданьске). Теперь это Польша. Но они жили замкнутыми колониями всю жизнь, поэтому не смешивались с местным населением. В Пруссии мои предки онемечились, то есть литературным языком стал немецкий, но с сохранением своего голландского наречия. Голландская фамилия Ван дер Фесте получила немецкое звучание – Фаст. А уже в конце XVIII века Екатерина Великая пригласила их на новую поселенческую территорию (это юг Украины, только тогда не было этого слова – все это была Россия, на Волге и далее). Екатерина II давала немецким поселенцам свободу вероисповедания без права распространять его среди русского населения. Освобождала их от воинской повинности. Они были очень хорошими земледельцами. А родовая память у них была очень развита. У меня не то что поименно до XVI века... но с начала XVIII века записаны поименно все. А до этого – с перерывами и «вширь»: сотни имен.

Увы, я помню, когда среди людей моего поколения дедушку не все знали, а прадедушку и подавно. Потому что они гибли или на фронтах, или в лагерях. Очень хорошо писатель Чингиз Айтматов описал такую ситуацию в повести «Белый пароход». Он тоже говорит про семь поколений, которые надо бы знать.

– А почему так важно знать свой род, своих предков?

– Это корни. Важно ли для дерева иметь корни? Без корней – перекати-поле. А вот если есть корни – ты укоренен. Другое дело, что все мы здесь, на земле, – странники и пришельцы. И я, и все мои предки. Но корни надо знать. Да, можно и без этого жить. Есть люди, которые никаких своих корней не знают, – а прекрасные люди. Но все-таки у нас у всех бывает неполнота. У меня, например, нет способностей технических, у кого-то нет музыкального слуха. Это некий ущерб... Все-таки корневая система – это великий дар Божий. Потому Евангелие с этого и начинается. С Христа… Казалось бы, Ему-то какая нужна родословная? А вот надо.

– Вас два раза исключали из университета за веру. Как это происходило?

– Я веру не скрывал, и у меня были беседы, дискуссии со студентами и преподавателями. Первые два года я проучился в этом смысле тихо, как-то в университете известно об этом не было. Хотя ребята из группы знали, что я верующий, но это были друзья, они не афишировали. А на третьем курсе это выявилось. Я был человеком активным, старостой группы, директором школы юных физиков, в которую мы отбирали ребятишек – победителей и участников областной олимпиады, для них у нас была школа. И я был там директором. В научном студенческом обществе участвовал, научная статья уже была опубликована. На третьем курсе случилось отчетно-перевыборное комсомольское собрание, и на нем меня выбрали в президиум. А меня там, естественно, не оказалось: когда мы поступали – на сто человек я один не был комсомольцем. И вот вызывают меня в президиум – и тишина. Наконец, кто-то из ребят говорит: а его нет. Почему? А он не комсомолец. Ну, тут немая сцена. На следующий день я уже был в деканате. И дальше моя учеба еще продлилась полтора года, но это были боевые полтора года. С жаркими публичными дискуссиями, беседами, которые закончились тем, что по научному коммунизму мне был поставлен незачет, а это означало недопуск к экзаменационной сессии. Это шло естественно, как река... Если сначала я хотел быть верующим ученым, то уже на третьем курсе мне было понятно, что я буду служить Богу. Этого я уже не скрывал, все было открыто. Я еще не знал, как, но уже знал, что это заполнит жизнь. При этом оставалась наука, которую я и по сегодняшний день люблю.

– Техническое образование помогает в священническом служении?

– Хотел бы уточнить, что у меня нет технического образования. Теоретическая физика – это ближе к поэзии, чем к технике. В технике я всегда был очень слаб. Нас, физиков-теоретиков, в лабораториях боялись – одного нашего появления. Наш метод – это математика, математические описания и исследования законов природы. Это здорово, и это всю жизнь занимает! Это много дало мне в духовно-просветительской деятельности. Читал лекции по космологии. Читал много лекций о вере и науке. А когда появилась возможность, то и православную гимназию открыли, в которой я преподавал. А еще до нее – это было неповторимое время, начало 90-х, – учитель физики и астрономии мне треть своего курса отдавал. И там я излагал учение о космосе, рассказывал о представлениях древнего античного мира, потом о библейских представлениях, потом приводил современные научные представления, ну и говорил о том, как это все одно с другим уживается. Это всегда мне было интересно. Восемь лет я был доцентом кафедры, параллельно священствуя, в Красноярске. И сейчас, до пандемии, в двух университетах преподавал. Университетская аудитория – для меня это родное, там я как рыба в воде. Это было бы невозможно, если бы не было моих университетов, кафедры, науки, которую я не просто изучал, но очень сильно любил и сейчас люблю. Иногда устанешь, возьмешь сборник научных статей, посидишь что-нибудь почитаешь в качестве отдыха...

Часть 2

Беседовала Наталья Крушевская

Книги протоиерея Геннадия Фаста в интернет-магазине «Сретение »