18 секунд

Серафима Муравьева

Распечатать

Моряки не могут жить без моря, а мы, летчики, без неба. Один раз взлетел – всё! Небо больше не отпустит. Никакие катастрофы не отобьют желания летать. Да вот хоть взять историю, которая с нами произошла в 2010-м... Я тебе расскажу, а ты, если надумаешь пересказывать, имена наши не упоминай. Ну мало ли что. Сама знаешь, какое сейчас время.

фото: pnp.ru

Я тогда в храм уже начал ходить, каждое воскресенье причащался. Старался все глубоко изучить и понять, а как вертолет наш падать начал – ни одной мысли в голове, понимаешь? Какое там вся жизнь перед глазами. Сплошная тишина и пустота. А вот когда сели, когда машину покинули, вот тогда слова молитвы сами из меня выскакивать начали. Я не осознавал этого даже сначала. Оставил, значит, нас Господь зачем-то на этой земле. Ну вот слушай…

***

День был теплый, солнечный, но с самого начала как-то все не заладилось. Началось все с того, что врач вместо синей ручки вдруг взял черную. Процедура осмотра экипажа перед полетом стандартная, все ее миллион раз проходили. Ничего особенного. Но врачи НИКОГДА в таких случаях не пользуются черными чернилами. Это то же самое, что сказать: «Последний вылет». Кто в здравом уме такое скажет?! Только «крайний вылет». Летчики вообще избегают этого слова – «последний». И черных чернил в справках от врачей тоже. Когда мы увидели документы, возмутились. Все как один. Но что уже! Дело было сделано, печати поставлены. Пришлось идти на аэродром с испорченным настроением и черным допуском.

Хотя нет, испортили настроение нам еще раньше, когда внепланово отправили на полеты. Экипаж наш сидел в ПССе на границе с Китаем. Там недалеко была большая самолетная часть и авиационный завод. И что это значит? А то, что по уставу обязателен поисково-спасательный отряд вертолетчиков, на случай если, не дай Бог, самолет упадет. Кто тогда первым полетит на помощь? Мы и полетим. Но таких случаев за 30 лет можно пересчитать по пальцам. Мы вот ни разу не застали ни одной катастрофы, хотя провели там ого-го сколько времени! Получается, что приезжали мы сюда, на границу, не работать, а отдыхать. Чтобы попасть в эту командировку, нужно было целую очередь выждать. А там уж кто как время проводил: книги, журналы, сериалы, спиртное, разговоры по душам. В выходные по клубам да бильярдам в ближайший город. А я в храм ездил. Ну, надо мной смеялись, бывало, да мне все равно было.

Правда, иногда, не чаще пяти раз в год, нас просили побросать парашютистов. Не просто желающих получить острые ощущения, а из самолетчиков. Им тоже по уставу положено. Каждый летчик-истребитель должен два раза в год прыгнуть: без этого не допустят к полетам.

Вот в тот майский день обнаружилась группа, которую просто нужно было выбросить в воздух на высоте 1000 метров. Вроде бы всего лишь просьба, но отказаться нельзя. Без веского повода. Никто из экипажа не хотел лететь, но это не повод. Черные чернила, увы, тоже. Потом, уже в полете, несколько раз красным загоралась надпись: «ФОРСАЖ». Это настораживало. Так быть не должно. Да и не было никогда. Впрочем, в инструкции ничего по этому поводу сказано не было. Ну мы должного внимания этому незначительному происшествию не придали. Потом, много лет спустя, я узнал, что при появлении этой надписи нужно совершать экстренную посадку и начинать срочную проверку двигателя. И почему об этом не ставят в известность каждого члена экипажа? Видимо, всего не учтешь...

Никто из экипажа не хотел лететь, но это не повод. Черные чернила, увы, тоже

Вот мы первый раз поднялись. Потом, не выключая двигателя, загрузили вторую партию парашютистов. Выбросили. Пошли на третий круг, на четвертый... И вдруг раздался оглушительный хлопок. Машина дернулась. Щелкнул, включаясь, речевой информатор.

Секунда...

Шипение динамика сменилось встревоженным женским голосом: «Опасная вибрация правого двигателя! Опасная вибрация правого двигателя!»

Секунда...

Штурман, молодой парень, в этот момент смотрел на экран ручного GPS. Он говорил потом, что эти показатели запомнил на всю жизнь: высота 50 метров, скорость 90 км/ч. Слишком низко, чтобы прыгать. Парашюты не успеют раскрыться.

Секунда...

Мы начали падать. Вертолет трясло. Я не своим голосом заорал в микрофон руководителю полетами:

– 685, посадка! Посадка, 685!

Объяснять причины экстренной посадки не было времени.

фото: tver.mk.ru

Оба руководителя – и тот, что сидел в штабе, и тот, который находился на площадке, в непосредственной близости от нас, – видели столб дыма от машины в небе и фейерверк горящих деталей взорвавшегося двигателя.

Секунда...

Шипение и дикий крик первого руководителя:

– Площадка, санитарку (санитарная машина), пожарку!

Щелчок и снова полная тишина.

Секунда...

Молчали все.

Я сбросил общий шаг, и вертолет в режиме самовращения на высокой скорости летел к земле.

Секунда...

Секунды падали тяжелыми каплями на наши натянутые нервы. Что думали и чувствовали десять парашютистов в салоне? Они не рассказывали. Мы не спрашивал. И без этого все ясно было.

Секунда...

У нас был только один шанс загасить вертикальную скорость снижения и совершить посадку. Только вот как почувствовать момент, подходящий для подрыва?

Подрыв – это когда дергаешь ручку управления на себя, чтобы скорость резко упала, а вертолет, наоборот, плавно опустился на землю. Если пропустить эту заветную секунду, нас просто размажет по земле...

Если пропустить эту заветную секунду, нас просто размажет по земле...

У меня от напряжения шумело в ушах. Я ничего уже не чувствовал, кроме отчаяния, поэтому крикнул, сам не знаю кому:

– Подрывать или не подрывать?

Секунда...

Внезапно включился штурман. Ровным голосом он повторил два раза:

– Подрыв. Подрыв.

Я ухватился за его ровный голос как утопающий за соломинку. И мы уже вдвоем взялись за управление.

Секунда...

Мягкий толчок. Вертолет сел на землю, а я заорал:

– Двигатель выключи! Выключи двигатель!

Бортовой на мой приказ отреагировал мгновенно. Резко щелкнул рычагом – рокотание оборвалось.

фото: inbusiness.kz

Мы все: я – командир экипажа, штурман и бортовой техник разом сползли в своих креслах. Выдохнули и оцепенели.

Сколько мы сидели без движения? Недолго, очевидно.

Дверь открылась, показалась голова самого старого парашютиста:

– Ребят, второй раз уже падаю. Так мягко еще никогда не садился.

Исчез. И через секунду:

– Ребят, мы… это, горим!

Меня как током прошибло. Я снова закричал, срывая голос:

– Все из вертолета! Быстро!

...Последним вылез штурман с пятилитровой баклажкой питьевой воды, которую они пили во время полета. Еще в окно он увидел горящую траву. До аэродрома не долетели. Сели в поле. Сухая прошлогодняя трава вспыхнула мгновенно. Штурман сразу понял: огонь может добраться до бака с топливом. Если рванет, вертолет разлетится на куски, люди пострадать могут. И он один, в дыму, суетился вокруг огромной машины. Пытался предотвратить катастрофу. Едва ли он отдавал отчет своим действиям. Не вспомнил он и о том, что в кабине находятся два огнетушителя, которые были бы куда уместнее ополовиненной пятилитровки. Все остальные уже отбежали на безопасное расстояние и теперь из укрытия с изумлением наблюдали за действиями штурмана. А он, не помня себя, бегал вокруг. Только капающий керосин из пробитого бака его отрезвил. Он вдруг увидел темную завесу дыма и то, что площадь пожара слишком большая для пары литров воды. Тогда он рванул от вертолета. На бегу и он вдруг начал молиться, тяжело выдыхая слова. То ли произносил их, то ли стонал. Навстречу уже ехала пожарная машина...

Если рванет, вертолет разлетится на куски, люди пострадать могут. И штурман один, в дыму, суетился вокруг огромной машины

Вертолет не взорвался – его отремонтировали. Тут же, прямо на поле, сменили двигатель, и командир части поднялся в воздух. Потом его списали, отправили в Сызрань, чтобы учить курсантов летать. Он работает до сих пор. Без нареканий.

Только вечером отпустили нас всех по домам. А до этого стандартные процедуры: протокол, расспросы, анализ ситуации. Сами мы почти не помнили того, что с ними происходило в эти 18 секунд падения, но всë было записано на пленку. Мы слушали и слушали ее столько раз, что запомнили наизусть.

После нас отправили в профилакторий на две недели. Месяц не допускали до полетов. Пришлось заново проходить всех врачей и психологов... И все равно порой накатывала паника. Особенно в те моменты, когда включался микрофон. Щелчок, шипение... И напряженное ожидание: что потом? Живой голос руководителя полетов, отдающий привычные распоряжения, или снова речевой индикатор женским голосом сообщит о поломке? В этот короткий промежуток дыхание порой перехватывало... Но сбоев больше не было, все шло своим чередом.

Думаешь, была у кого-нибудь из нас мысль сменить профессию? Нет. Даже не мелькала. А государственные награды мы все же получили. За то, что спасли людей, вертолет, себя...

***

Десять лет назад довелось мне познакомиться и пообщаться с командиром экипажа Ми-8. Он с удовольствием рассказывал мне истории: смешные, страшные, удручающие и все сплошь удивительные для меня, впервые услышавшей о жизни военных летчиков. Одну из них, ту, которая особенно меня впечатлила, я пересказываю вам. Только вот рассказчика уже нет в живых, он погиб два года назад. Но погиб он в небе, без которого не представлял жизни. И был удостоен звания Героя России.

Серафима Муравьева 14 апреля 2025

Издательство
Сретенского монастыря