Безусловная ценность данного труда заключается в том, что на основе творений аввы Евагрия Понтийского в нем раскрывается суть и цель истинно христианской молитвы. В книге повествуется о том, как достичь чистой, бесстрастной, нерассеянной молитвы.
По Муромской дорожке
Бегущий поезд метро от «Октябрьского поля» в сторону «Кузнецкого моста».
– Станция «Беговая». Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Улица 1905 года».
Собственно, всё, как обычно: сидят пассажиры в брюках, в стеганых куртках, с неизменными смартфонами в руках, в шапках, с сумками. И заботы тоже у всех почти одинаковые: деньги, работа, одежда, развлечения. На смартфоне – воскресенье, 9 января 2022 года.
– Двери открываются – «Улица 1905 года».
Это какое-то совпадение? И тоже улица 1905 года? Что там тогда было? Да когда это было? 117 лет назад, ну и что? Сейчас XXI век! Сейчас пролетим эту станцию на скорости, и память о ней забудется…
Есть то, что нельзя убить – ни временем, ни силой, ни слабостью, ни огнем, ни водой – ничем. Этот бревенчатый дом с тремя окнами в наличниках, с палисадником, с кустами сирени. Нельзя убить, разломать, уничтожить, потому что даже если его не будет, останется это место, эта точка на земле, где так много было скорби, горя, радости, счастья, любви и такого запала русского духа, который ведет свои пути к бессмертию!
Мария ждала мужа к Рождеству. Попросив деда Василия посидеть завтра со своими троими детьми, она собралась ехать в Бронницы в надежде узнать, почему муж не приехал. Он уезжал на заработки в Петербург, но всегда возвращался на большие праздники: Рождество и святки – в деревню. Старшей Поле – всего пять, а Мише и Нюре и того меньше. Они ждали отца к празднику с подарками. А теперь никаких вестей от него не было.
Встала Мария очень рано, потемну, запрягла жеребца Васька в сани. Конь он был упрямый, с характером. От дома не любил уходить, но зато к дому скакал со всей своей прытью. Теперь Васек неохотно и медленно поплелся по занесенной снегом дороге. Началась метель. Белые хлопья снега летели прямо навстречу с сильным ветром, залепляя глаза, лезли в нос, в рот. Одна мысль сверлила голову: только бы вырваться на большую дорогу, к дубкам, а там и метель будет не страшна. Надо как-то до Жаров добраться, а до Жаров [1] – километров шесть.
Мария с трудом держала натянутые вожжи. Лошадь вязла в снегу, шла испуганно, сани все время заносило. Ветер усилился. И когда уже подъезжали к дубкам, она увидела, что без дороги, по снежному полю навстречу несется тройка с черным всадником наперерез. Мария перекрестилась: «Свят, Свят, Свят, спаси, Господи!»
И тройка с черным всадником пронеслась почти перед ними, ухнула в овраг и пропала там. Продолжая шептать молитву, Мария подавляла в себе странное предчувствие. И не понимая еще, кому будет плохо, стараясь отогнать от себя мрачные мысли, она добралась, наконец, до города, где был на станции телеграф. Там ждало ее страшное известие: в Петербурге – восстание. Муж ее, Иван Одиноков, шедший с демонстрацией за протоиереем Гапоном, расстрелян. Захоронен будет в общей могиле.
Муж ее, Иван Одиноков, шедший с демонстрацией за протоиереем Гапоном, расстрелян
Держа в руках бумажный клочок телеграммы, Мария машинально убрала его в сумку, вышла, покачиваясь, уткнулась в лошадиную гриву Васька и разрыдалась.
Поле – пять, Мише – четыре, а Нюре – три. Как теперь детей-то поднять, на одной картошке? Вот одно спасенье – корова Малявка да куры.
«Ты, Мария, овес сажай, – говорил дед Василий, – чтоб на одной картошке с малыми не сидеть». В ту зиму корова должна была отелиться, Марья ждала этого часа. Ведь радость-то какая! И главное – не упустить момент, вовремя принять теленочка.
Неожиданно вечером у Миши поднялась температура, и Мария поила его липовым отваром, затем уложила детей спать, баюкала их, пока не заснули, и пошла помолиться.
В горнице, в красном углу, был иконостас во весь угол. Большая серебряная лампада, подвешенная к потолку на цепях, освещала его своим светом. Ризы блестели, подчеркивая почерневшие от времени лики святых. Икона Николая Чудотворца была особенной. Строго очерченные черты лица, Евангелие в руке и глаза – строгие и добрые.
Мария встала на колени перед иконами, долго тихо молилась, потом, присевши на кровать, незаметно для себя задремала.
И так сладко заснула, вроде сон какой-то такой хороший, но вдруг будит ее во сне Николай Чудотворец. «Вставай, вставай скорей, Марья» – корова отелилась. Мария тут же вскочила, побежала в сарай – так и есть, успела, приняла теленочка. Малявка стояла и вылизывала шершавым языком дрожащее тельце детеныша. Из глаз ее текли слезы. Увидев свою хозяйку, обрадовалась: та сейчас его отнесет в тепло, и он будет жить. Мария, закутав детеныша в чистое полотенце, в телогрейку, устроила его на печке, на шесток. И, надоив молозиво, через пальцы вливала ему в рот теплое питье, счастливая, что со временем продаст телочку – будет на что жить, чем детей кормить.
«Разбудил святитель Никола, защитил, не дал детишкам с голоду умереть. Слава Тебе, Господи!»– и успокоенная, наконец, прижалась к печке и заснула.
– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…
И снова – станции…
«По-мо-ги-те! По-мо-ги-те!» – задыхаясь, выкрикивала Евдокия, бегая по краю пруда. В середине его на треснутом льду были ее дети – Ленятка и маленькая Анюта, скатившиеся на санках на середину пруда, где хрупкий лед треснул, и они в любую минуту могли уйти под воду.
|
«Скорей, помогите кто-нибудь! Марь Ванна, Марь Ванна! Скорей! Ленятка, Анютка на пруду, в трещине!»
Евдокия была полная и не могла помочь. Выбежали из домов Мартыныч, дед Василий, Маруся Краснова, Надя Обанкина, но они тоже опасались. Усугубить ситуацию никто не решался, ползти за детьми по льду – лед мог проломиться. Мария не сразу услышала крик, дом-то ее у околицы. Выбежала, накинув одну душегрейку. Вокруг пруда бабы мечутся. Мать на берегу голосит. И никто ползти по тонкому льду не решается, а Марья-то как раз худенькая была. Схватила другой конец длинной веревки, которую Мартыныч ей кинул и легкую доску.
Передвигая доску, Мария поползла по льду к центру пруда, где, дрожа от холода, испуганно глядели дети
«Мужики, держите», – и передвигая доску, поползла по льду к центру пруда, где, дрожа от холода, испуганно глядели дети. На берегу, затаив дыхание, смотрят. Лед чуть слышно потрескивает, и к этому звуку прислушиваются на берегу. Варя Логуткина со страхом зашептала: «С ума Марья сошла, своих малых – трое, без отца, что, если сама провалится?»
Мария ползет, назад не оглядывается, только шепчет: «Господи, помилуй, Господи, помилуй». Доползла, хватает одного: вначале – Анютку, а Ленятке – доску: «Хватайся». И, держась за доску и за веревку, поползли обратно к берегу, где ее Мартыныч тянет. Доползли. Авдотья в слезах от перенесенного ужаса и радости хватает детей, бежит домой. А Мария, измокшая, – до крыльца. Теперь – во всё сухое, крепкой настойки, и на печку отогреваться.
Потихоньку дети стали подрастать. Учатся в сельской воскресной школе, матери по хозяйству помогают. У Поли шить получается хорошо, Миша мастерить из дерева научился, а Нюра – по хозяйству с Малявкой, с курами.
|
И снова мелькают станции, как годы из жизни. Из жизни такой родной и далекой…
Один год пришлось Марии поехать по делам с поклажей от Барыбино, тоже зимой. Дорога там от Ильинского до Кишкино неровная: то возвышенность, то овраг, да еще лесом. Едет на санях, Васька погоняет. Зимой в четыре часа начинает темнеть. И вдруг видит из-за ели одни зеленые глаза, другие, третьи…
Ахнула: «Волки!» Съестное учуяли… Ужаснулась! «Ну, Васек, спасай, гони!!!»
Он их тоже учуял, рванул что есть мочи, полетели сани. И только оторвавшись на безопасное расстояние и сообразив, что спаслись, она увидела, как волки, пытаясь их догнать, разом перепрыгивают через сугробы. И вырвалось у нее: «А бегут-то как красиво!»
|
По-народному в России лето в году – пять месяцев, а остальное – зима. А по-календарному – так три всего, и пролетает оно стремительно, то солнце палит зноем, то дожди нахлынут затяжные, то ветры ураганные, то много еще чего. И Россия – такая же. И жизнь в ней непонятная, непредсказуемая, особенно крестьянская. Надо вовремя поле вспахать, засеять рожь, пшеницу и картошку посадить, чтобы солнце было, чтобы дождичек прошел, чтобы рожь заколосилась, и собрать вовремя, и в снопы связать. Да еще чтоб весело, да с песней.
А песни, они-то как длинные зимние вечера с прялкой, у кого – с лучиной, у кого – с керосиновой лампой: «Ой ты, степь широкая, степь раздольная», «То не ветер ветку клонит»… То веселые, разухабистые: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец», «Когда б имел златые горы», «Ах вы, сени, мои сени».
Приближалось Преображение Господне. В Марьинку троицкие ребята испокон веков ходили на Яблочный Спас, потому как у них Преображение – престольный праздник. И обычно марьинские с троицкими дрались, больно задиристые были.
|
Ну и наши, троицкие, на праздник, бывало, выпьют, тоже случалось – без драки не обойтись. Из молодых ребят Ленятка-Леонид, которого Марья из пруда вытащила, особой удалью отличался, вымахал детина под два метра, да такой силач и драчун, никто с ним справиться не мог, покалечит.
Случалось, разойдется он в своей удали, возьмет оглоблю: «Расходись, огрею..!» Выходила тогда Марья урезонить его, невысокая, худенькая: «Ты чего, мил человек, разошелся? Уймись, Ленятка, Бога побойся!» Тогда смущался Леонид, отбрасывал оглоблю: «Прости, мать, не сдержался».
А в Троицкое ходили на все большие праздники: на Рождество, Пасху, на Троицу, да на Успение – и из Марьинки и из других деревень – Слободки, Малого Ивановского, из Левина даже, потому что на кладбище у церкви у многих родные были похоронены. Приходили в церковь, а после службы по домам ходили и гостей обычно угощали, у кого что есть.
Вот уж лето пролетело – день Петра и Павла, Преображение, Успенский пост... И только ближе к осени появляется вдруг щемящее чувство, как будто души ушедших пронзительной духовной красотой Родины передают нам о себе весть. Наполняет сердце такое чувство любви, что рыдать хочется. Это щемящая такая любовь, вроде как голоса близких оттуда, издалека посылают нам свои вздохи, покачивая ветками берез. Это печаль такая – чтобы вспомнили о тех, кто был дорог, и о тех, о ком некому вспомнить, безвозвратно забытых, ушедших в небытие.
Заканчивалась Первая мировая. К каким солдаткам мужья с фронта не вернулись, у кого – еще какая напасть. «В каждом домушке – свои погремушки». Бог дал, что детишки растут, значит, род продолжается.
Повелось, что по большим праздникам собирались солдатки у Марии в дому угощаться да песни петь. Годы идут, но волосы еще не седые, и глаза синие, и плещется в них душа… Душа не застывшая, не замерзшая от бед и невзгод, да и голос хороший, звонкий. Выпивали по рюмочке, жизнь свою вспоминали, начинали с застольной, а потом – частушки, потом – другие давние, старинные.
Запевала и Мария тут свою любимую, поводила вдаль рукой, будто дорогу показывала: «По Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны…», потому как русскому человеку нельзя без песни, без мечты нельзя и без веры никак нельзя. А если есть вера, то будет и будущее.
[1] Жары – хвойный лес по дороге к селу Агашкино.
24 апреля 2025
Размер пожертвования:
рублей
Пожертвовать
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.