Главная > Журнал > Общество > У Бога все живы. Преподобноисповедник Севастиан Карагандинский

У Бога все живы. Преподобноисповедник Севастиан Карагандинский

Надежда Ващина

Распечатать

Сосланный в Караганду мужчина вместе с родными потерял веру. Но в самый трудный час он встретил старца Севастиана. История, рассказанная сердцем.

***

Беспросветная тоска, от которой спирает дыхание, а в горле встает колючий ком, подбирается ко мне, протягивая гнилостные щупальца. Сознание отказывается принимать реальность, и я будто смотрю со стороны, как судьба обрушивает на нас новые и новые испытания, рассеивая мою убежденность, что больнее быть уже не может. Больнее стало. И, конечно, будет еще и еще, в этом я уже не сомневался.

Я разлепил глаза в попытке выбраться из вязкого оцепенения. Сколько я так просидел, привалившись спиной к ледяной стене, то панически соображая и гоняя вспышки воспоминаний, то впадая в тяжелую полуобморочную дрему? Кости, казалось, обратятся в труху, стоит мне пошевелиться. Мрак, холод и безысходность. Наскакивая на один рельс за другим, колеса равнодушно отстукивали гимн нашей новой жизни. Периодически я будил малышку, что прижалась ко мне всем тельцем в попытках согреться. Боялся, уснет слишком крепко и уже не проснется. Я смотрел на ее крошечные ручонки, сжатые в кулачки, на волосики, некогда бывшие задорными золотыми косичками, а сейчас сбившиеся в бесформенные клочки, на впалые щеки и темные круги под глазами, и никак, никак не мог уместить в голову: возможно ли, чтобы люди поступали так с другими людьми?

От отца я знал немного о странных событиях, раковой опухолью поражающих страну, но для меня все было просто: какие-то плохие люди захватили власть и теперь уничтожают таких, как мы. Но те, которые грузили нас в поезд, не были высокопоставленными чиновниками, вершащими судьбы. Да и как связаны вообще мой дом, мои родные и все эти внешние изменения? Этого я совершенно не мог понять. Мысли вновь возвращались к другим членам семьи... Маме практически подошел срок рожать. Не знаю, куда нас везут, но молю Бога, чтобы мы успели, чтобы ей не пришлось мучиться в этих грязных, холодных товарняках, куда нас силой погрузили несколько дней назад. Не знаю, сколько именно. От мысли, что происходящее могло спровоцировать схватки, зашумело в ушах... Я отгоняю ее. Тешу себя надеждой, что отец в одном вагоне с мамой и средней сестрой, он знает, что делать. Хорошо, что Аленушка со мной, по крайней мере я не сойду с ума от неизвестности. Я постараюсь ее уберечь...

Все было, кажется, очень давно. В Саратовской области у нас был свой дом. Семья наша верующая и дружная. В 1930 году отца принуждали вступить в колхоз, но он отказался. А потом пришли они.

Отца принуждали вступить в колхоз, но он отказался. А потом пришли они

«Здравствуй-здорово, Сергей Андреич! Вы подлежите раскулачке!»

Нас выслали в 1931 году из родной области. Мне было тогда тринадцать, братья старше меня на три года, сестренки трех и пяти лет – пятеро детей, мама с отцом и дедушка с бабушкой. Двух старших братьев арестовали, они отбывали срок отдельно от нас. Отец по инвалидности аресту не подлежал. Стареньких бабушку и дедушку отправили вместе с нами. Нас, как скот, погрузили в вагоны и повезли неизвестно куда.

Аленушка проснулась и сипло заплакала, но кашель, громкий, хриплый, исходящий из ее впавшей за последние двое суток груди, практически сразу оборвал плач. Она была слегка простывшей, когда нас забирали. Ничего критичного. Если бы мы были дома...

Колеса стучали, отдаваясь болью в голове. Пытаясь разобрать слабое дыхание, я снова будил сестру. Аленка вздрагивала, еще сильнее прижималась ко мне. Вокруг была тьма, но мне не нужен был свет, чтобы видеть ужас в ее глазах. И я отдал бы все что есть, чтобы страдания моей семьи развеялись так же внезапно, как начались, а в глазах сестры снова заплясали радостные искорки, чтобы еще услышать родной смех. Только ничего у меня не было. Только мамина шаль, что она успела в последний момент бросить мне в тот день, и я мог лишь прижать сестру к себе, кутая в попытках согреть. Дорогая матушка, даже сейчас она была рядом. Мы сидели, завернувшись в шаль вдвоем. От нее пахло домом, теплом и жизнью, которую у нас отняли. Взвыв от резкого торможения, состав перестал отбивать заунывный ритм о рельсы, и сестренка, скорчившаяся в моих объятиях, снова вздрогнула всем телом.

Нас привезли в Карагандинскую область, в голую степь, как мусор выкинули на землю. Грязные вагоны, грязное небо. Оно рыдало вместе с матерями, что входили в вагоны со своими детьми, а выходили с маленькими трупами на руках. Мы собирали дождевую воду и пили ее.

Нас привезли в голую степь, как мусор выкинули на землю

Дальнейшие события отпечатались в моей памяти жесткими зарубинами. Бабушку мы больше не видели никогда. Папа с мамой, которых чудом удалось найти после выгрузки, стали, как и другие, вытаскивать из вагонов доски – нары, на которых лежали, чтобы сидеть не на мерзлой земле. Еще двое суток мы не спали. Через два дня приехали какие-то люди на бриченках, я подумал, казаки, посадили нас и повезли в какой-то «5-й поселок». Всю жизнь я вспоминаю, как Алена спрашивала, пока нас везли: «Папа, а дом у нас будет?» Он говорил: «Будет, будет, подожди, сейчас увидишь уже». Привезли. Поле. Высокий караганник. Шест с надписью «5-й поселок». Солдаты. Чтоб мы не сбегали.

Поставили палатки для надзирателей, для нас – ничего. Какой-то начальник ходил и шагами отмерял участок на каждую семью: «Четыре метра так и четыре метра так. Ваш адрес: улица Реконструкции, 12, можете писать домой».

Караганник вырубить было нечем. Мы залезли в него на нашей доле и стали руками копать яму. Выкопали, где-то набрали палок, поставили над ямой, как шалашик, накрыли караганником, на дно постелили жухлую траву. Все лежали друг на друге.

Мама не пережила родов. Спустя двое суток не стало и новорожденного Лёшеньки. А еще через неделю пневмония убила Аленушку.

В нашем доме мы жили до Покрова. На Покров – снег. Его было столько, что казалось, будто природа хочет облегчить нам муки и похоронить под ним. Моя единственная теперь сестренка утром проснулась, потрясла меня: «Дедушка замерз, мне от него стало холодно…» Я вскочил. Дедушке уже тепло. Навечно.

Мы строили бараки. Подростки, взрослые возили на себе дерн. Позже нас поселили в эти бараки – ни стекол, ни дверей. Крыши поставить не успели. Отец наливал в корыто воду, она застывала. Вынимал круглую льдинку – окно для нашего нового дома. В бараки вселяли человек по двести. Некоторые люди вставали из-под снега, пережив еще одну ночь и обеспечив себя новым днем мучений. Утром всегда была работа – там десять человек мертвые, там – пять. Они лежали под снегом, их вытаскивали и клали на повозку. Ее везли мужчины. Везли, и тут же падал кто-то из тех, кто вез. Его поднимали, клали на повозку и тянули дальше. Привезли восемнадцать тысяч в 5-й поселок, а к весне было шесть.

В марте 1932 года заболел тифом наш папа. Ни кроватей, ни нар у нас не было, уложить его, кроме как на пол, было некуда. За ночь папа застыл на полу.

Некоторые люди вставали из-под снега, пережив еще одну ночь и обеспечив себя новым днем мучений

От нашей семьи остались я, шестилетняя сестра и старшие братья, о которых я еще много лет ничего не знал.

Прошло семь лет. Барачные ужасы остались в прошлом, вместе с большей частью моих родных. Память постоянно возвращала меня к ним. В особенно счастливые воскресные дни, когда утром мы ходили к Литургии, а потом весь день были вместе. К малышке Аленке, весело и неуклюже бегущей ко мне, чтобы протянуть весь смятый в горячих ладошках кусочек просфоры.

Я работал на заводе, силясь стереть из памяти события последнего десятилетия. Мое церковное прошлое постепенно становилось практически мифическим. Случайные упоминания православных праздников вызывали сильнейшую душевную боль, напоминая мне о моих потерях.

Несколько раз слышал, как товарищи по цеху обсуждали какого-то священника, совершающего службы, несмотря на запрет. Поговаривали, что он чудотворец. Приближалась Пасха. Не знаю, что двигало мной, но я решил пойти.

Служили в лесу неподалеку от местонахождения маленькой общины, состоящей из ссыльных церковников. Среди них было много монашествующих, в основном женщины. Духовным наставником был отец Севастиан, о котором я и был наслышан.

На начало службы я не успел, когда пришел, пели уже, кажется, третий антифон. Моему взору предстал маленький худой старичок в поношенном священническом облачении. Он служил очень сосредоточенно, и я стал слушать известные мне в прошлой жизни слова молитв. Солнце поднималось все выше, просачиваясь через кроны, лучи освещали молящихся. С момента существования в бараках прошло уже немало лет, но холодно мне было в любую погоду.

Отец Севастиан был сиротой с пяти годков, родители скончались, оставив троих детей: пяти, одиннадцати и семнадцати лет. Старший женился, и Севастиан (тогда еще Стефан) стал жить в его семье; среднего приняли послушником в Оптину пустынь. Живя с братом, Стефан окончил церковно-приходскую школу, где показал хорошие способности в обучении. Впоследствии он часто посещал брата в монастыре. 15 марта 1912 года, в полных 28 лет, Стефан был определен в число братии, а через пять лет пострижен в монашество с именем Севастиан.

У меня был лучик в жизни – выжившая сестренка. Слабая здоровьем, она переносила все тяготы нашей жизни зачастую куда мужественней меня. Я жил ради нее, но не проходило дня, чтобы мыслями не возвращался в тот вагон. В ту темную, ужасную ночь, когда мою маленькую Аленушку стали покидать жизненные силы. Что такое крепкий сон, я не помнил совсем. Каждую ночь я видел, как моя дорогая малютка борется со смертью и терпит поражение.

Отец Севастиан был арестован и заключен в Тамбовскую тюрьму в 1933-м. Тогда же было арестовано более пятидесяти человек духовенства, монахов и мирян, которые обвинялись в том, что они будто бы создали контрреволюционную церковно-монархическую организацию, ставившую своей целью «свержение советской власти через организацию восстания при объявлении войны. Для этого подготавливали население, обиженное советской властью... В целях большего охвата контрреволюционной деятельностью населения... организация посылала своих членов по селам районов с заданием призывать население не подчиняться власти, истолковывая, как власть антихриста, не производить посев, не сдавать хлеба, не ходить в колхозы. Ходившие по селам члены контрреволюционной организации собирали более религиозную часть населения, читали Библию, занимались антисоветской агитацией, пророча скорое падение советской власти».

Стоя на службе, я тоже, по обыкновению, думал о ней. Об Аленке. И о моей несчастной семье. Волна ропота поднималась, закипала, рвалась наружу. Все неправильно. Они должны быть здесь, со мной. Должны быть счастливы. Живы. Аленушка, моя маленькая Аленка... Картины из детства снова замелькали перед моим взором, как стая ярких птиц с острыми когтями, нещадно набрасываясь и раня меня, ком в горле мешал дышать… Зачем Бог сохранил мне жизнь? Ради этого?!

Стоя на службе, я думал о моей несчастной семье. Волна ропота поднималась, закипала, рвалась наружу

В тюрьме отца Севастиана выставили на всю ночь на мороз в одной рясе и стали требовать отречения от веры. Чудом он не замерз. Утром, когда его привели на допрос, следователь произнес приговор: «Коль ты не отрекся от Христа, так иди в тюрьму». На допросе отец Севастиан говорил: «На все мероприятия советской власти я смотрю как на гнев Божий, и эта власть есть наказание для людей». Его приговорили к семи годам лагерей.

Погруженный в свое горе, я не заметил, как началась исповедь. Вскоре подошла моя очередь. Я молчал, упершись глазами в аналой, не зная, что сказать. Вместо покаяния из души прорывалось уныние, обида за неподъемный крест. Русых волос на моей голове было немногим больше, чем седых, разве это не дает мне право сомневаться в Божественной любви? Очнувшись, я взглянул на старика, но он лишь стоял, прикрыв глаза, и, как показалось мне, молился. Что ж. Я заговорил. Сперва неуверенно, но потом слова полились из меня непрерывным потоком. Как я ни старался, все менее это походило на исповедь, а лишь на жалобу. Долгую, болезненную. Я говорил, говорил, одну за другой вытаскивая занозы из неживой, как мне казалось, души. Говорил о том, что обещал себе уберечь ее. Что я должен был. О ее кровавом кашле, о том, как я потерял ее. Потерял мою маленькую Аленушку. Потерял вместе с нею все. О том, как слезы замерзали у меня на лице, оставляя грязные борозды на обветренных впалых щеках, когда я сколачивал для нее маленький ящик из каких-то жутких досок. Про беременную мамочку. Про бабушку, которая, я был уверен в этом, не пережила даже товарняка. О том, как мир заходил ходуном, когда я увидел стеклянные глаза папы. А старец все слушал, слушал... Молча.

Отца Севастиана освободили в 39-м. Он жил в Караганде, где поддерживал очень многих из бывших ссыльных и спецпереселенцев. Члены его монашеской общины вставали рано утром, читали положенное правило, затем все шли на работу, а отец Севастиан оставался дома: приносил воду, варил обед, чинил и чистил обувь. Когда обстоятельства позволяли, служил Литургию; богослужебный суточный круг он вычитывал ежедневно.

Лицо мое было мокрым от слез. Слов больше не было. Некоторое время отец Севастиан молчал, затем впервые взглянул мне в глаза и тихо, внятно сказал: «У Бога все живы». Ответ меня ошеломил. Пару секунд я тупо таращил глаза, потом опустил голову и подумал, что зря пришел. Нет, я не ждал ничего чудесного и необычного, но теперь мне стало казаться, что старик и не догадывается, о какой боли я говорил. Какой же это чудотворец?! Просто обычный старик.

В один из периодов своего служения в Караганде отец Севастиан выехал в Тамбовскую область, и некоторые из его духовных детей, много лет ожидавшие его возвращения из лагеря, стали надеяться, что он останется с ними в России. Но священник, прожив неделю в селе Сухотинка, снова возвратился в Караганду: он понял, что именно здесь, на пропитанной человеческими страданиями земле, место его служения, именно здесь ему уготовано место спасения, здесь он проживет, если то будет Богу угодно, до глубокой старости.

У Бога все живы... Моя Аленка умерла. Ее убили. От моей семьи остались ошметки, не знающие, как жить с грузом горя. А у Бога все живы, да. Пришла в голову картина из детства. Я, сердитый и зареванный, с колотящимся сердцем, стою перед отцом с маленьким пушистым, трясущимся и тихонько попискивающим комком на руках. Отобрал его, когда какие-то взрослые мальчишки со смехом и кривляньями пытались подвесить малыша за хвост. Досталось же мне тогда... Физической силой я никогда не отличался, а их было трое, да и вообще... Отец выслушал, ласково потрепал меня по голове, я ощутил его большую руку на моем худом плече. Сразу стало полегче. Вздрогнув, я открыл глаза. Отец Севастиан смотрел прямо на меня ясными, мудрыми, совсем не старческими глазами. Батюшка был на две головы ниже меня, но его теплая рука крепко сжимала мое плечо. Я услышал голос своего отца: «У Бога все живы! Я помолюсь». Вернее, голос отца Севастиана. Отошел я от аналоя в спокойствии.

Священник возвратился в Караганду: он понял, что именно здесь, на пропитанной человеческими страданиями земле, место его служения

Однажды отец Севастиан с монахинями Марией и Марфой пришел на кладбище за Тихоновкой (Карагандинская область), где посредине кладбища были общие могилы, в которые когда-то за день клали по двести покойников-спецпереселенцев, умерших от голода и болезней, и зарывали без погребения, без насыпи, без крестов. Старец, осмотрев могилы и выслушав рассказы очевидцев, как все это было, сказал: «На этих общих могилах мучеников день и ночь горят свечи от земли до неба».

Я стал насколько можно регулярно ходить на службы, приводил и сестренку. Она становилась все старше, и вера ее лишь крепла, а я поражался мужеству этой маленькой девушки, все более походящей на маму. От бесед с отцом Севастианом раны души постепенно затягивались. Он напоминал мне отца. Мы с сестрой полюбили его.

Теплое летнее утро. Я, как обычно, шел на завод, проводив сестру до госпиталя, где она подрабатывала медсестрой. Внезапно взгляд мой зацепила маленькая девочка лет пяти от силы, сидевшая на обочине дороги. Она рисовала прутиком на пыльной дороге. Сбившиеся в бесформенные клочки грязные волосики, худенькие плечи... Я подошел и присел рядом. Она отпрянула, съежилась, но подняла на меня здоровенные, цвета ясного неба, глаза. В голове зашумело, а переулок куда-то поехал, хорошо, что я не остался стоять на ногах. «Как тебя звать-то, малютка?» – дрожь в голосе унять было сложно.

Ее золотые косички задорно подпрыгивали каждый раз, когда она весело бежала к нам или смеялась. Щечки совсем скоро покинула болезненная серость, забылись темные круги под глазами. Крошечная ручка так доверчиво сжимала наши с сестрой ладони, когда мы куда-то шагали втроем. А большие глаза блестели, когда я приходил с работы. Она не знала своего имени, не знала откуда она и кто ее родители. Не знала, почему я иногда так подолгу смотрю на нее, улыбаясь. Но я все знал. Я знал, что наша маленькая сестренка никогда больше не будет страдать.

Шло время. Позади была война со своими ужасами. Но вместе мы все преодолели. Я и моя семья.

Отец Севастиан с прихожанами

Мне 48. С января 1966 года здоровье нашего батюшки резко ухудшилось, обострились хронические заболевания. Очень угнетало отца Севастиана, что ему стало трудно служить Литургию: во время служения он часто кашлял, задыхался. Врачи предложили ему утром перед службой делать уколы. Отец Севастиан обрадовался и согласился. После укола и кратковременного отдыха он мог, хотя и с трудом, идти в храм и служить. Но болезнь прогрессировала, и вскоре он уже не мог дойти до церкви даже после укола. Видя его страдания, врачи предложили, чтобы послушники носили его в церковь в кресле. Сначала он не соглашался, но когда после долгих уговоров его лечащий врач до слез расстроилась непослушанию своего пациента, он положил ей на голову свою руку и сказал: «Не плачь, пусть носят».

Шли дни, и с каждым из них состояние отца Севастиана ухудшалось. Когда к нему обращались с вопросом: «Как же мы будем жить без вас?», он строго отвечал: «А кто я? Что? Бог был, есть и будет! Кто имеет веру в Бога, тот, хотя за тысячи километров от меня будет жить, спасется. А кто, пусть даже и тягается за подол моей рясы, а страха Божия не имеет, не получит спасения. Знающие меня и видевшие меня после моей кончины будут ценить меньше, чем не знавшие и не видевшие. Близко да склизко, далеко да глубоко».

В последние дни жизни отца Севастиана многие из его духовных детей, не желая покидать старца, ночевали при церкви. Схиархимандрит Севастиан умер на Радоницу 19 апреля 1966 года.

«Бог был, есть и будет! Кто имеет веру в Бога, тот, хотя за тысячи километров от меня будет жить, спасется»

Отца Севастиана хоронили на третий день на Михайловском кладбище. Большую часть пути гроб несли до кладбища на вытянутых вверх руках. Он плыл над огромной толпой народа и был отовсюду виден. Все движение на шоссе было остановлено, народ шел сплошной стеной по дороге. Окна домов были раскрыты – из них глядели люди. Многие стояли у ворот своих домиков и на скамейках. Хор девушек с пением «Христос воскресе» шел за гробом. «Христос воскресе» пела вся многотысячная толпа. Сквозь толпу ко гробу пробирались люди, чтобы коснуться его рукой. Многие ушли вперед и ожидали гроб на кладбище.

Могила для отца Севастиана была вырыта на краю кладбища, за ней простиралась необъятная казахстанская степь. Гроб поставили у могилы, и владыка Питирим отслужил панихиду. Отец Севастиан желал быть погребенным в камилавке, и владыка снял с головы его митру и надел камилавку. Гроб опустили в могилу, насыпали могильный̆ холм и поставили крест.

Когда служили панихиду, я увидел маленькую девочку, которая стояла, подняв голову к небу, и улыбалась. Я взглянул туда же, куда и она. Я не видел. Но я знал. У Бога все живы.

Надежда Ващина 21 октября 2024

Издательство
Сретенского монастыря