Василёк

Людмила Колокольцева

Распечатать

Памяти моей мамы Колокольцевой Анны Степановны – фронтовой медсестры, ушедшей на войну в 15 лет и дошедшей с победой до Берлина, посвящается.
***

– Сестра, сестричка! Пить! – слышит Анюта и пытается бежать на зов, но ноги не подчиняются ей. В одном девушка не ошибается: она по-прежнему в госпитале, только здесь она не медсестра, а больная, и зовут с соседней койки не ее.

Фото: moypolk.ru

– Сейчас, сейчас, родненький… Потерпи минутку, – шепчут пересохшие губы, и вновь девушка проваливается в беспробудный сон.

– Сестра, сестричка!

– Иду. Уже иду. Спешу-поспешаю. Ты жив, Василёк? Я рада тебе!

Мечется Аннушка в тифозном бреду.

«Вася-Василёк… Как ясны очи твои васильковые! Как подходит к ним имя твое! Ответь же, Васятко, скажи хоть словечко!» Ни звука… Лишь редкие стоны соседок по палате нарушают больничную тишину.

Беззвучно шевелятся бескровные уста, не уставая повторять заветное имя. А кто он Анюте, собственно говоря? Не брат, не сват, не жених даже. Может, и стал бы парнишка ей суженым-ряженым (ведь заглядывался тайком да вздыхал украдкой), если бы не слишком рано шагнул в бессмертье.

«Ты помнишь, Василь-Василёчек, наше знакомство?»

Самόй бы воскресить былое, да где там? Что вспомнишь, когда жар голову туманит, мысли путает, а сердце неистово стучит-колотится, из груди, будто вольная птица из клетки, рвется? Да и мала была Аннушка, несмышленыш почти, когда появился Василёк в их доме.

***

Сиротинушка горький без роду-племени, отца-матери мальчуган почти не знал: сгорели чуть не в одночасье, когда смертоносная эпидемия сыпняка размашисто людей косила, подчистую целые села выкашивала. Правда, хвороба коварная лишь косвенной причиной их смерти стала. А вышло так, что Василёк-первенец с сестренкой Любушкой первыми переболели, мать Прасковья следом за ними. Последним Степан, глава семейства, занемог, да не на шутку – пришлось в районную больницу везти. Жена, словно загодя беду чуя, слезами залилась прощаясь, на руках повисла:

Фото: artembolnica2.ru

– Не пущу!

Папаня осерчал даже, прикрикнул строго:

– Что голосишь, как по покойнику? Нельзя мне здесь заразному оставаться. Не бойся: вернусь я, куда денусь? Вы, немощные, выкарабкались, а я что, хуже? Мужик я или не мужик?

И впрямь, вы́ходили его врачи, на ноги подняли. Позвонили вечером в сельсовет, велели поутру подводу за выписанным прислать. Только вот незадача: ночью сердечный приступ с ним случился, и, как нарочно, никого рядом не оказалось. Поехали за живым, а привезли мертвого. Выбежала Прасковья из избы, платка не накинув. Бежит по снегу босая, ревмя ревет-рыдает, в плаче заходится. Всего на несколько дней пережила она супруга: так тосковала-кручинилась.

Хоронили всем миром, а детишек Софья Аполлоновна, учительница, приютила. Появилась она в селе году в 1919-м, когда новая власть не успела упрочиться. Хоть и пришлой она была, местным полюбилась сразу: ласковая, культурная. Всех приветит, каждого улыбкой доброй одарит. О себе Софья Аполлоновна не рассказывала, но в селе разве что утаишь, разве от молвы людской укроешься? Сказывали, барыней была в соседней волости. Народ там мятежный жил, еще с первой революции, с 1905-го, колобродил: то батюшку с матушкой в проруби утопит, то дом господский подожжет, то на вилы управляющего поднимет. А как грянул 1917-й, так и совсем ополоумели. Бунты стихийные на весь уезд перекинулись. По всей округе погромы шли. Пьяные от награбленного спирта и вседозволенности, мужички неистово крушили-громили имения, мельницы, винные погреба, казенные лавки, тащили-похищали все подряд: лес, сено, зерно, мебель, сельхозинвентарь, не гнушались и безделушками из барского дома. Проклиная кулаков-мироедов и господ-кровопийцев за голодное свое прозябание, пускали под нож племенной скот и скармливали свиньям элитные сорта сыра.

На новом месте Софью Аполлоновну не трогали, даже рады были, что учит ребятишек грамоте да уму-разуму. Своих детей у нее не было (поговаривали, в Первую мировую на трех сыновей похоронки получила), зато Василька с Любашей любила она, как родных: хорошие манеры прививала да благородству научала, в благочестии и вере растила. Недолгим, однако, было сиротское счастье.

Василька с Любашей любила она, как родных, в благочестии и вере растила

Хотя храм в селе еще в 1929-м закрыли, колокола да купола сбив-сбросив, под клуб приспособили, Софья Аполлоновна Бога не забывала, на службы воскресные-праздничные в соседнее село за несколько верст ходила. Сильно это не понравилось кому-то из одурманенных большевистской пропагандой крестьян – донесли куда надо.

Приехала за учительницей машина из самого областного центра. Васятка в это время на речке был, рыбу ловил. Вернулся, а дома пусто. Как жить?

Слух вскоре разлетелся, что Софью Аполлоновну на Урал куда-то сослали, сестренку в детдом отправили – концов не найдешь.

Тогда-то и познакомилась Аннушка с Васильком. Сама полусирота, знала девочка и нужду-тесноту, и насмешки-унижения. Не самой сытой-богатой была ее мать Груня – вдова, растившая восьмерых, потому, может, и дрогнуло ее сердце, когда судьба пацаненка решалась. Эх, была не была! Где восемь, там и девять. Не оставит Господь.

Собрала женщина нехитрые пожитки мальчонки, взяла его за руку и повела. А ладонь-то шершавая, не то что у Софьи Аполлоновны. Пришли на другой конец села, остановились возле покосившейся хатки, камышом крытой.

Фото: imghub.ru

Глянула Груня жалостливо на Василька, по голове погладила.

– Теперь это твой дом, привыкай.

Переступив порог, хлопец боязливо обвел взглядом чужую пока избу: глиняный, чисто выметенный пол, дощатый стол, холщовая вышитая скатерть, пузатая стеклянная банка с букетом маков-васильков, две лавки, русская печь – вот и все убранство.

Пока новичок изучал обстановку, дети, в свою очередь, притаившись за занавеской на печи, рассматривали незнакомца, девочки – сочувственно, Ваня – ревниво: хрупкий, словно стебелек-былинка, стан, светло-золотистые волосы, обрамляющие иконописно-утонченный лик с лазурного цвета очами.

«Вася-Василёк… Как, бывало, трепал хулиганистый ветер соломенно-сусальные пряди твоих непослушных волос! Как купалась небесная синь в бездонно-глубоких глазах! Василёк… Васильки… Васильки полевые, затерянные в волнах колышущейся ржи».

Ваня первым соскочил с печи, подошел почти вплотную, слегка набычившись, оценивающе окинул-измерил взором с ног до головы.

– Драться умеешь?

– Нет.

– Научу, – пообещал великодушно.

– Зачем?

– Надо!

И впрямь понадобилось, да еще как скоро!

К вечеру заглянула Савельиха-соседка. Пришла, будто по делу, а сама взглядом по дому так и рыщет. Быстро обшарили востренькие глазки убогую избу, в Василька уперлись. Небрежно головой в его сторону дернула, будто боднула.

– Своих, гляжу, тебе мало? Голод на пороге. Не боишься на погост раньше времени угодить?

– Милостив Господь, не даст погибнуть.

– Как же! Держи карман шире!

Ушла – легче дышать стало. Только с тех пор Васильку часто мерещились злющие глазенки-прицелы, преследующие его повсюду. А если даже и ослабевала их мертвая хватка, сыновья ее погодки проходу не давали, что один, что другой.

Фото: smi24.net

Разными братья были, словно от разных отцов-матерей рожденные: Жорик – долговязый, рыжий, вечно хмурый и недовольный; Илья – кругленький, пузатенький, с насмешливо-презрительной, будто приклеенной ухмылкой. В одном сошлись – в необъяснимой вражде к Васильку.

Первая стычка произошла на речке, когда купались. Не успел Василёк из воды выйти, как вырос на его пути Жорик, драчун известный:

– Попенок, что ли?

– Нет, – удивился Васятка.

– А какого рожна крест нацепил? Скидывай!

– Не скину!

– Ах так!? Тогда я всех подговорю – «темную» тебе устроим!

– Все равно не скину!

– А мы вам окна переколотим. Отдай крест!

– Не дам! Что хочешь делай – не дам!

– Так вот же тебе! Получай!

Илюха к брату подсоединился. Неравны силы. Избив так, что встать мальчуган не смог, ушли, оставив одного. Домой добрел, когда смеркаться стало.

«Вася-Василёк, ах, зачем же алыми маками запеклась в волосах твоих кровь? А в глазах-васильках бездонных неотмирный видится свет».

Фото: sneg.top

Хотел незаметно в закуток свой пробраться, да не получилось: ждали его дома, волновались. Увидела Груня, что с парнем случилось, руками всплеснула:

– Да кто же тебя так?

– Какая разница? – буркнул.

Выпытывала-выпытывала – все впустую.

И потом не раз доставалось мальчику от Жорика, но не было такого, чтобы сдался или дрогнул. Зажмет крепко крестик кулачками, чтобы не сорвали, даже пальцы побелеют. Бьют его, колотят, а он пуще прежнего замόк – на душу: хранит-обороняет.

Зажмет крепко крестик кулачками, чтобы не сорвали, даже пальцы побелеют

Илье Васяткин крест тоже покоя не давал, только боролся он с «мракобесием» изощренно – хитростью-лестью да подкупом. Голод уже вовсю зубами клацал, в пасть свою ненасытную десятками людей заглатывал. Подкрадется отпрыск Савельихи к Васюшке тишком да шепнет на ушко слащаво:

– Снимешь крестик – яичко дам.

Еще для убедительности повертит яичко перед носом, хихикая пакостно. Сглотнет Васятка слюну да зажмурит глаза покрепче, чтобы не видеть искушения.

А Савельиха знай подливает масла в огонь:

– Ну что, Грунечка, небось, с голодранцем-захребетником, как в раю, живется?

Хоть и отмахивается Груня от слов злых, как от ос настырных, но тревога гложет: запасы стремглав иссякают, а прибыли не предвидится.

Тем временем нужда подкралась ближе некуда. Даже картофельные очистки, из которых оладьи пекли, и те доедены. Вот уже и росинки маковой по сусекам не сыщешь. Отводит Груня взор от детей: не может в умоляющие глазенки смотреть.

Наконец, собравшись с духом, отправилась на хутор к дальним родственникам. Знала: добрая баба Марфа последнее отдаст, не пожалеет, только ведь и своих ртов у нее не счесть. Одних сыновей-дочерей двадцать два человека, не считая зятьев-невесток да внуков-правнуков. Совестно такую ораву лишнего куска лишать.

Фото: ugansktic.ru

Добралась с Божьей помощью, хотя и пошатывало от слабости. Как раз вовремя поспела: вся семья есть садилась.

– Хлебушка, – прошелестела беззвучно.

Видно, совсем плоха была: родственники из-за стола повыскакивали, бережно на лавку усадили. Предлагали с ними потрапезничать, да куда там! Разве можно, если дети дома не кормлены?

Дали ей четверть каравая.

– Прости, больше не можем.

А для нее и это сокровище. Не выдержала, поднесла к носу – хлебного духа вкусить. Что потом было, не помнит: без чувств упала.

Гостинец на несколько дней растянули. А дальше что?

Вспомнил Васёк, что по соседству с Софьей Аполлоновной сухорукий старик-бобыль живет. Взял мешок, пошел на другой конец села.

– Деда, а деда, давай картошку тебе выкопаю!

– Ишь, постреленок! Нечем мне с тобой расплачиваться.

– А хоть картохи гнилой дай.

– Ну, этого добра не жалко. Бери, сколько унесешь.

Копал весь день, покуда сил хватило. И старому помог, и себя не обидел.

– Парень ты, гляжу, работящий. За помощь спасибо. Неволить не стану, но, коль будет охота, приходи: руки молодые всегда сгодятся.

Вернулся Васятка домой не с пустыми руками, застенчиво выложил раздобытое. То-то радости было! Нашли в чулане бутылку замызганную с загустевшим конопляным маслом на донце. Никто и не заметил, что прогорклое. За обе щеки уминают, нахваливают. Так и пережили самые черные дни.

Вернулся Васятка домой не с пустыми руками, застенчиво выложил раздобытое

Только-только надежда на лучшее забрезжила – войну объявили.

Напрасно надеялись, что немец край глухой, в лесах затерянный, стороной обойдет: ни дороги здесь широкой прямоезжей, ни даже заметных чужаку стежек. Специально найти захочешь – не сыщешь.

Дети на улице играли, когда от леса отделилась мотоколонна оккупантов. Рычание моторов делалось все оглушительнее и разъяреннее, но у ребятишек, которые с ужасом взирали на железные каски фашистов, восседавших на мотоциклах, тишина оглушительная в ушах звенела, комаром попискивала, а ноги ватными стали, как в жутком сне. Но как только фрицы на околицу въехали, то рассы́пались по домам от греха подальше.

Фото: mixyfotos.ru

Зиночка вбежала в избу, забилась в дальний угол на печи.

– Мама-мамочка, страшно мне, мама!

– Не бойся, деточка! Авось, ничего с тобой не случится: ты у меня в шапочке родилась, в красивой – с кружевами, тесемочками.

– Как это? Расскажи!

Мать бережно раскрыла сундук, нагнулась. Резкий лязг двери заставил ее вздрогнуть.

– Матка, яйки, кýрки!

Дрожащей рукой протянула миску с похлебкой. Не по душе, видно, пришлось гитлеровцу скудное угощение: удар кулака – и еда полетела на пол. Другой (как оказалось позже, переводчик-антифашист) принялся что-то укоризненно втолковывать ему.

Немцы застряли в селе надолго, словно вековать здесь собрались. В клубе штаб устроили, сами по домам разместились, законных хозяев в сараи, землянки да подвалы повыгоняли – оккупанты, одним словом. Но хоть и вели себя наглее господ-феодалов, а от любого дуновения ветерка шарахались – под каждым кусточком им партизаны мерещились; и неизвестно, для кого комендантский час ввели: для селян или для самих себя. Не успеют сумерки землю окутать, они уже по домам, как тараканы по щелям, хоронятся.

А партизаны, надо сказать, спуску захватчикам не давали: неслись под откосы эшелоны, взлетали на воздух мосты, бронемашины, танки, горели вражеские гарнизоны и склады – справедливое возмездие настигало изменников-предателей.

Фото: kp.ru

Однажды Василька разбудил вкрадчивый стук в окно. Беззвучной тенью выскользнула в сени Груня, словно поджидала ночного гостя.

– Зайдешь в избу? – спросила хозяйка.

– Нет, опасно. Ты как, управилась?

– Да. Все перестирала. Хлеба пока на сутки испекла. Завтра пришлите кого-нибудь, еще выпеку.

– Спасибо. А что просил, разведала?

– Сама не видела, но бабы сказывали: утром в штаб какое-то начальство важное приезжает. Фрицы весь день сегодня суетятся, к встрече готовятся.

– Готовятся, говоришь? Это хорошо. Встретим и мы по первому разряду. А ты осторожнее будь, лишний раз на глаза не попадайся, на рожон не лезь. В Лубянках вон на днях за связь с партизанами четверых взрослых расстреляли вместе с семилетним пацаном.

– О, Господи! Нашли главного диверсанта. А правду гуторят, что под Крапивной наши обстреляли фрицев, которые на лугу по гусям палили?

– Правда. Одного даже ранили. Эти двое такого шороху навели, что немцы, за ними погнавшись, весь день лес из танков и пулеметов обстреливали. Сами, конечно, в лес зайти побоялись. Ладно. Пошел. Если что срочное будет, знаешь, как нас найти. Прощай пока.

Мальчик нырнул под одеяло и сладко засопел, будто и не слышал ничего

Осторожно скрипнула дверь, лязгнул засов. Мальчик нырнул под одеяло и сладко засопел, будто и не слышал ничего.

Наутро крестьяне проснулись от трепетавшего в небе зарева. Едкий дым полз по селу, а гитлеровцы испуганными крысами шныряли возле догоравшего штаба.

Пока часть фашистов металась вокруг пожарища, другая часть носилась из дома в дом, прикладами выталкивая на площадь перед бывшим сельсоветом всех, кто под руку попадался, и стар и млад. Выстроив заложников в ряд, пригрозили:

– Не выдадите партизан – расстреляем каждого десятого.

Фото: rusnewshub.ru

Заплакала-заголосила Валюша Киселева:

– Дяденька, не стреляйте нас, пожалуйста!

Дрогнула Груня, жизнь-смерть в руках взвешивая. Сделай она шаг вперед – сиротами оставит девять кровиночек своих, все мал мала меньше. Лишь Анюта, может быть, еще в хозяйки сгодится, да не сладит она с восьмерыми. Один Иван чего стоит!

Сколько слез она с ним пролила! Правда, и ему по первое число влетало за проделки. Помнится, задолго до войны, когда еще живность своя водилась, привел из леса лису, посадил на цепь вместо собаки. Как ночь, он плутовку с привязи спускает. Утром встают: одной курочки как не бывало, только перья по двору летают. Сначала думали: коршун повадился, а это рыжая шельма близкой добычей лакомится. Дозналась Груня, кто двор на самом деле охраняет, будит ночью сына.

– Что, вставать пора? – вскакивает он.

– Пора, голубчик, пора! – и во двор его тянет.

– Это кто у тебя? – спрашивает строго.

– Собака! – глазом не моргнув отвечает.

– Тащи свою «собаку», откуда приволок, чтобы духу ее здесь не было!

Наказала она тогда Ивана, ой, как наказала!

Так погрузилась Груня в воспоминания, что не заметила, как немцы начали свой смертоносный отсчет.

– …Vier, fünf, – услышала она и вздрогнула.

Какой жестокий, страшный выбор! «Сиротиночки мои, уже и приголубить вас не доведется... Нет, не понесет душа моя греха смертного, чтобы ради меня невинных расстреляли: Фросю, или Галю, или Акилину. У них ведь тоже дети. Как сиротам в глаза гляну?»

– Господи, помилуй! – беззвучно губы простонали.

Груня на минуту смежила веки, прощаясь мысленно с детьми. Вот и они все здесь: Шура, Татьяна, Варя, Иван, Уля, Настя, Зина, Анюта, Васёк. Не видела, как Василёк, взглянув на ее помертвевшее лицо, шагнул вперед.

Стон-ропот колыхнул шеренгу. Женщина открыла глаза.

– Нет! – закричала страшно, рванувшись вослед, но чьи-то крепкие руки удержали ее.

– Молчи, Груня, молчи!

«Вася-Василёк, братишка... Где васильки? Отцвели. Их сорвали? Алые маки… Ржаное поле… Колосья бессильно поникли… Кто их скосил? Телега увозит… Маки… Везде маки… Это кровь? Твоя кровь, Василёк?»