В провинциальный хиреющий городок Ольга, взяв на работе отгулы, приехала по многочисленным делам, одно неотложнее другого. Целыми днями мыкаясь по кругам бюрократического ада, в давно опустевший отчий дом возвращалась она к вечеру, уставшая и измочаленная, не успевая ни поесть, ни даже в магазин за продуктами заскочить.
|
Надежда повидаться с закадычными друзьями-однокашниками улетучилась в первый же день после нескончаемого хождения по инстанциям, измотавшего нервы и силы: марафонский бег по кабинетам неприступных высоких чиновников и чинящих препятствия мелких служащих предстоял трудный, изнурительный, долгий – дай Бог в отведенный для поездки срок уложиться.
Пребывание под отчим кровом оказалось тоже не из легких. Непривычная тишина семейного гнездышка поначалу угнетала: вспоминались нежно-ласковые родные голоса; веселая возня братьев-сестер; неспешные, уютные чаепития за дубовым, дедушкиным еще столом; жаркое обсуждение новостей и культурных событий – много всякого-разного. Отошли родители в мир иной, разлетелись дети по белу свету… Тишина вечности поселилась в родных стенах, и даже верные часы умолкли. Ни их размеренного, убаюкивающего тиканья, ни довольного мурлыканья ленивого кота, ни журчания воды в кране… Лишь будоражащий, навевающий воспоминания неповторимый запах из детства, неистребимый и неподвластный времени, – единственное, что связывало теперь женщину со сладкими мгновениями былого.
Постепенно густое, физически ощущаемое безмолвие не только перестало пугать, но и настроило душу на философские размышления о смысле жизни, о бренности сладких утех-удовольствий, о причинно-следственных связях мировоззрения и житейских обстоятельств, о необъяснимости судеб, корнями уходящих в детство.
|
Мысли, роя́сь беспорядочным вихрем вокруг дневных событий (впрочем, не событий даже, а скорее бестолковой суеты или, еще точнее, бега в мешках), жаждали упорядочивания. Готовые выстроиться в очередь ради поиска смысла, они услужливо рисовали недавние эпизоды, предлагали ассоциации, выдвигали предположения. «Почему, почему они смотрели на меня как на личного врага и неоплатного должника? Почему разговаривали со мной как с провинившейся школьницей или нерадивой прислугой?» – вертелись в голове горькие вопросы. Эх! О пасхальном приветствии батюшки Серафима вместе с сердечным обращением «радость моя» оставалось только мечтать.
Однако мечтай не мечтай, а обиду, которая имеет свойство разъедать душу, словно соляная кислота, лелеять негоже, посему Ольга принялась подыскивать оправдания сегодняшним обидчикам. Вспомнилась переписка с бывшей одноклассницей, которая, работая библиотекарем, нередко жаловалась на неадекватных читателей, высасывающих из нее жизненные соки. «Да, работа с людьми не сахар, особенно в наше время, – сочувствовала в таких случаях Ольга, жалея не только подругу, но и ее клиентов. – Уставшим людям не до политеса, а попробуй найди в нашей жизни не уставшего человека! Посуди сама, какой информационный сель ежедневно обрушивается на несчастных современников, сколько потрясений, ежедневных стрессов, стрессиков и стрессищ, сколько всякого рода революций, взрывающих жизнь! Перевернутые вверх тормашками понятия и ценности; патология, объявленная нормой жизни; антикультура, воссевшая на троне; маммона – идолище поганое, полонившее многие сердца и норовящее вытеснить на задворки национальную идею, да и элементарную человечность тоже... Разве перечислишь все, что мозги съедает и сердце каменит? Хрупкие души быстро ломаются, да и сильным несладко: поневоле устанешь грести против взбесившегося течения. Можно, конечно, по сто раз на дню насиловать душу толерантностью, внушая себе, что черное – это белое, а серое – голубое или розовое, но хочешь не хочешь, а противоестественные метаморфозы лишь перевернут мозг, ничего не изменив объективно».
|
«Битие определяет сознание», – часто шутил папа, перефразируя знаменитую фразу Маркса о бытии, формирующем мировоззрение. С классиком материализма-утопизма Ольга согласиться никак не могла, и людей, которые, идеализируя определенный социальный строй, готовы крушить до основанья другой, не понимала, усматривая корень всех бед исключительно в безбожии. Она всегда держала в уме горький пример Амалы и Камалы – двух индийских малышек-маугли, воспитанных волками. Понадобилось всего ничего – пара-тройка лет, чтобы юные дикарки полностью уподобились животным, их взрастившим. А что говорить о человеческих сообществах, которые оторваны от Самого Бога далеко не в первом поколении, не в первом даже столетии?
По образу-подобию Единосущной, Нераздельной Троицы, гармонии и согласия Лиц, Ее составляющих, устроил Господь трехчастную душу человека: ум – творец, сердце – святость и любовь, изливающаяся вовне, воля – устремленность к воле Всевышнего. Пока люди являются сами собой, сохраняя в себе образ и подобие Божие, они умеют слушать, слышать и понимать друг друга. Однако, заблудившись в социальных лабиринтах и собственных судьбах, они и до себя, до души своей достучаться не в силах.
Хочешь не хочешь, а мечты о земном рае неизбежно кончаются адом, ибо возведение вавилонских башен, генерирование утопических дистиллированных сообществ в основе своей имеют бунт твари против Творца. Уход с прямой дороги жизни искателям социальной справедливости гарантирован: «А сыны народа твоего говорят: неправ путь Господа, тогда как их путь неправ» (Иез. 33: 17). Что в конце? Тупик? В лучшем случае. Вместо бесконечной перспективы вечности – хамски-эгоистичный девиз «живи здесь и сейчас». Поневоле напрашивается ассоциация с безголовой курицей, которая суматошно бегает по двору в предсмертной агонии. Что доброго можно создать, отчаянно гоняясь за сиюминутными наслаждениями и благами? Что после себя на земле оставить?
Хочешь не хочешь, а мечты о земном рае неизбежно кончаются адом
«Не извращай закона, не смотри на лица и не бери даров» (Втор. 16: 19), – наставляет Библия, но безбожный мир, особенно современный, только тем и занимается, что извращает все понятия, исподволь, потихоньку-помаленьку возводя грех в норму.
Как вода, прокладывая русло для реки, с трудом преодолевает естественные преграды, так и человек, убивая грехом свое естество, поначалу испытывает «сопротивление материала», однако побуждает волю преодолевать защитные барьеры и механизмы (например, курильщик, впервые затянувшийся сигаретой, перешагивая отвращение, постепенно приучает себя находить удовольствие в убийственном зелье). По проложенному руслу река течет вольно, быстро, напористо, снося на своем пути то, что мешает ее течению.
Так из поколения в поколение истощаются силы богатырские, оскудевают нравственные богатства; словно занесенные илом родники, мельчают души. Ядовитые плевелы-соблазны, украдкой посеянные дедами в недрах собственных душ, прорастают в родителях мыслью, в детях – шепотом, во внуках – раздаются в голос, в правнуках – звучат во всеуслышание.
А. Блумарт (предположительно) «Диавол, сеющий плевела»
|
Ольге нередко приходил на ум евангельский эпизод, где, искушая Христа в пустыне, сатана лукаво предлагает: «Вели камню сделаться хлебом» (Лк. 4: 3). Обдумывая толкования святых отцов, она находила в вечных словах еще один смысл: наши каменные сердца не могут спасать. Камень не станет хлебом, как ни старайся. Не надо брать на себя функцию Бога.
Нельзя сказать, что ее интересовала политика, однако, памятуя напутствие апостола: «Возлюбленные! не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они» (1 Ин. 4: 1), – женщина пытливо сопоставляла общественные тенденции с текстом Книги книг и толкованиями святых отцов. Как же легко пройти мимо жизни, уносясь мечтами в рисуемое воображением будущее или погружаясь воспоминаниями в идеализируемое прошлое! Осознай настоящий момент; пойми, что в нем не так с точки зрения вечности; отшвырни, как ядовитую гадюку, дурманы-соблазны; стой в истине до конца, даже если почувствуешь себя одиноким воином в неприятельском стане; неси свет Христов, покуда сил хватает, хоть и ощущаешь огонек своей души вспышкой спички, задуваемой ветром.
Стой в истине до конца, даже если почувствуешь себя одиноким воином в неприятельском стане
Вторая, не менее важная задача, виделась ей в том, чтобы, сохраняя связь поколений, разузнать, какого ты роду-племени; исправить, насколько возможно, ошибки отцов-дедов; запечатлеть их светлый образ в душах детей-внуков; привить им интерес к истории рода; передать, как эстафету, добрые семейные традиции, культуру своего времени.
«Как-то мне попалась книга про то, что психика человека формируется под влиянием генотипа (то бишь наследственности) и фенотипа (окружающей среды). У меня в мозгу эти две направляющие: горизонталь и вертикаль – быстренько преобразовались в фигуру креста», – делилась Ольга с подругой. Именно так, пребывая каждую минуту жизни на пересечении земного и небесного, можно ощутить полноту бытия; обрести утраченный рай, поставив себя пред лицом Создателя…
Размышления столичной гостьи прервала резкая трель. Телефонный звонок в годами пустующей квартире? По мистике своей это напоминало сцену из «Сталкера».
|
После секундного замешательства Ольга все-таки сняла трубку.
– Олюшка, здравствуй, дорогая! – послышался на другом конце провода старческий, до боли родной голос – голос Елизаветы Матвеевны, классной руководительницы, которую все за глаза ласково называли мамочкой – было за что.
Камерный, семейственный характер школы, теплота педагогов, их самоотдача были определяющим стилем учебного заведения, которое давным-давно окончила Ольга. Преподаватели, работавшие там, в большинстве своем жили в разных концах города. Из года в год они героически тряслись в переполненных автобусах, которые не баловали пассажиров ни комфортом, ни удобным расписанием, ни более-менее сносными интервалами движения, проделывая долгий путь из дома на работу и обратно. Но предложи им кто преподавать рядом с домом на комфортных условиях и сытных хлебах – отказались бы без раздумий, в этом Ольга была уверена. Все они, отлично зная свой предмет, могли дать фору любому профессору; излагали знания эмоционально, образно, доступно, но главное было не в этом – они пропускали детей через сердце и любили их так, как в наше время мало кто способен любить.
Провожая своих детей и внуков в большое плавание по неспокойному океану с названием «Жизнь», Ольга не раз присутствовала на школьных линейках. Порой это были фееричные шоу и красочные зрелища, но почти ни у кого из присутствующих не загорались глаза, не дрожали слезы в ресницах, и редко у кого сквозь маску вселенской скуки пробивалось живое чувство. То ли дело первые и последние звонки в родной школе! Плакали почти все, и больше остальных – педагоги. Произнося приветственные и прощальные речи, они волновались, сбивались, но незатейливые слова шли из самой глубины сердца, а потому находили мгновенный отклик. «Таких, как вы, у нас больше не будет, – сказала однажды завуч. – Будут хуже, будут лучше, но это будете уже не вы». И это было чистой правдой: даже в самом отчаянном хулигане, в самом безнадежном двоечнике они видели неповторимую личность с его уникальной судьбой, незаурядным характером, особым призванием.
Фото: metronews.ru
|
Однако, прощаясь будто навсегда, наставники не теряли своих воспитанников из виду даже по прошествии десятков лет. Разлетались их мальчишки и девчонки по белу свету, но их помнили, о них знали, их жизнью интересовались, в их судьбе принимали участие.
И все же никто из любимых педагогов не шел в сравнение с Елизаветой Матвеевной, наделенной огромным сердцем и великой душой – душой всечеловека, по выражению Достоевского, которую, казалось бы, незримые нити соединяли со всем миром, включая не только настоящее, но и прошлое с будущим.
Вот уже и голову посеребрило, а урок литературы в восьмом классе, когда Елизавета Матвеевна рассказывала о жизни Лермонтова, Ольга помнит слово в слово – не столько даже сказанное, сколько эмоциональный фон. Повествуя о последнем в Москве вечере поэта накануне его отъезда на Кавказ, учительница горько заплакала – так горько, так безутешно, словно сама некогда пребывала среди его знакомых и навеки прощалась с близким, любимым другом, предвидя его трагическую кончину.
Для учительницы каждый ученик был ее ребенком. Родным. И относилась она к детям соответственно. Могла прилюдно пропесочить, могла отчитать по первое число – только потому, что сердце за сорванца-проказника болело. «Умная голова, да дураку досталась», – с сожалением говорила она в подобных случаях. А окажись кто в беде, по своей ли, по чужой ли вине, – и пожалеет-приголубит, и по головке погладит, и все пороги высоких кабинетов обобьет, чтобы чадо ненаглядное из неприятности вызволить или неприкаянную головушку надежно пристроить.
Для учительницы каждый ученик был ее ребенком. Родным
Не мудрено, что даже по выходе «мамочки» на пенсию двери ее просторной квартиры в сталинском доме, стоящем на пересечении главной улицы-артерии и центрального проспекта, не затворялись и в гостях недостатка не было. Всякий раз Елизавета Матвеевна выставляла на стол все, чем была богата-рада. Выпускники, разумеется, приходили не с пустыми руками – приносили тортики или сласти к чаю. Эх, если бы они знали, какую горькую нужду мыкает их любимая учительница, не такие гостинцы бы несли. Но не их вина, что о своей жизни старушка предпочитала не распространяться. Ольга попала в число немногих избранных, знавших истинное положение дел.
Не так давно Елизавета Матвеевна перешагнула 90-летний рубеж. По степени испытаний, выпавших на ее долю за два последних десятилетия, бедную женщину можно сравнить разве что с Иовом Многострадальным. Ее коллеги и хорошие знакомые, тоже не особо шиковавшие на постперестроечных хлебах, изумлялись мужеству, стойкости и оптимизму, с которыми Елизавета Матвеевна встречала удары судьбы.
Похоронив мужа, который преподавал в местном пединституте, и лишившись львиной части доходов, она вынуждена была переехать на глухую окраину в малогабаритную «однушку». Недаром говорят: «Беда идет, беду ведет и беденка за ручонку тащит». Не успела неутешная женщина снять вдовьи одежды, как вслед за отцом в путь всея земли отправился любимец Ванюша, кроткий, ласковый юноша, которому окружающие сулили славное будущее. Хоть и младшеньким был, но все же какой-никакой мужчина – добытчик. Пришлось ему, правда, на вечернее отделение перевестись, чтобы семью кормить. Устроился водителем рейсового автобуса. Деньги хорошие обещали, полный социальный пакет… Да не так все гладко оказалось, как думалось.
|
С новичками, как известно, в большинстве случаев церемониться не принято, и Ванюша постиг эту житейскую премудрость в первый же день, когда ему дали списанный автобус-развалюху. Как хочешь, так и выкручивайся, только не выйдешь вовремя на маршрут – в прогульщики угодишь. Какая там зарплата, какие премии, когда все семейные деньги на запчасти уходят! Да еще сменщик вороватым оказался; что ни купит Ванюша – все в необъятных недрах его широких штанин оседает, и никакой на него управы! А начальство словно и ни при чем – ничего не видит, ничего не слышит и видеть-слышать не желает.
Бился-бился парень о глухую стену, да и начал от безнадеги к «горькой» прикладываться. Не случись горя, так, может быть, и спился бы понемногу. (Впрочем, и жизнь такую дурманную тоже доброй не назовешь.) В сессию дело было. Бессонные ночи не прошли даром – сморила дрема за рулем, да где! На крутом повороте.
Врачи сразу приговор вынесли, но за жизнь безнадежного больного честно бились до конца. Только не помогли ни их героические усилия, ни материнские фрукты-бульончики.
Приехала на похороны из другого города Люся, старшенькая. Глянула на нее Елизавета Матвеевна и обомлела: кожа да кости, круги черные под глазами – краше в гроб кладут. «Не жилец она у тебя, ой, не жилец», – качали головой соседки. «Ничего, вы́хожу!» – мужественно возражала несчастная мать.
И вновь таяла, уплывала из рук и без того скудная пенсия. Несомненно, нашлись бы и возможности, и средства, ухитрилась бы мать выкроить из нищенского бюджета деньги для больной дочери, как не раз это делала, но не двужильная она, чтобы всех домочадцев скопом на хрупкие старческие плечики взвалить, и не Центробанк, чтобы одновременно всех спонсировать.
А выбор ох какой трудный! Сразу и не решишь, кто в материнской помощи больше нуждается – Люся или средний ребенок, Танюша, вынужденная кормить-поить трех детушек мал мала меньше, да подростка Андрюшу, заканчивающего восьмилетку, да мужа-наркомана Витьку, не обученного ни политесам, ни самому захудалому ремеслу. Надрываясь из последних сил, Танюша несла неподъемный крест так же мужественно, как и мать; ночами мыла посуду в ресторане, возвращалась под утро, за что получала нагоняй да синяки от ревнивого супруга, но лишнюю копейку просить у матери стеснялась.
Танюша несла неподъемный крест так же мужественно, как и мать
Андрюша как мог помогал женщинам, не гнушаясь никакой, даже самой тяжелой и черной подработкой. Сколько раз мальчишка надрывался, получал переломы, сколько раз, обманутый работодателями, попадал в опасные передряги – и сосчитать трудно.
Зато Витька не церемонился. Попав под сокращение, он, подобно оборотню-волхву, из обычного, ничем не примечательного мужичка-работяги превратился в форменное чудовище. Опьяненный дурманом и злобой зять, как лютый мздоимец-мытарь, сыпля проклятиями-ругательствами, ежедневно вымогал у тещеньки деньги на очередную дозу. А поскольку Елизавета Матвеевна потакать его преступной страсти не торопилась, в ход шли ножи, кулаки и даже топор.
Бродяга без определенного места жительства, он, прописавшись в квартире тещи, повел себя как сказочная Лиса, вероломно поселившаяся в лубяной избушке Зайца, начал требовать развода и раздела квартиры. Буйного норова и взрывного его характера опасался весь город, поэтому Витьку быстро развели и так же молниеносно сделали полноправным собственником малогабаритного жилища. Он, однако, на этом не успокоился и без жалости-сожаленья стал добиваться выселения Елизаветы Матвеевны: ее кроткий укоряющий взгляд мешал ему беспрепятственно ловить кайф.
Каждый раз, приезжая в отпуск, Ольга спешила к любимой учительнице, надеясь на перемены к лучшему. Но их не было, а удручающая картина, застигнутая в последний раз, по степени безнадежности побила все рекорды: пробитая дверь; разломанная, будто на свалке подобранная мебель; содранные шторы; зияющие пробоинами окна…
|
Зябко кутаясь в плед и героически сдерживая предательскую дрожь в губах, Елизавета Матвеевна жалобно прошептала:
– Устала я, Олюшка. Все! Не могу больше!.. Расскажи лучше, как продвигаются дела с канонизацией твоего деда.
Двоюродный брат Ольгиной бабушки, иерей Николай, испив горькую чашу ссылок и лагерей, был расстрелян за веру в 1937-м. Двадцатилетний его сын Лев, осужденный вместе с отцом и так же мужественной державшийся на допросах, сгинул на каторге в Ивдельлаге – одном из самых бесчеловечных и жестоких по условиям содержания.
– Трудно, очень трудно, Елизавета Матвеевна.
– Почему? – удивилась учительница.
– Не знаю. Наверное, не время… Господу видней, – уклончиво ответила гостья, не желая жаловаться на равнодушие, с которым сталкивалась в поисках заинтересованных людей.
– А ведь мой папа тоже был священником… – призналась хозяйка.
Вот так неожиданность! И за столько десятилетий – ни слова о Боге! Ольга даже растерялась.
– А как же… – начала она, подыскивая слова, но учительница перебила ее:
– В 1930-х, когда гонения на Церковь перестали быть единичным явлением, он снял с себя священнический сан. Конечно, не сразу. Колебался долго, пока антицерковная кампания не стала набирать устрашающие обороты.
– Испугался? – предположила гостья.
– Испугался. Не за себя – за нас. Думал, тем нас от тюрьмы-сумы спасет, да и сиротить не хотел. А видишь, как все обернулось…
– Вижу, – вздохнула Ольга. – Крест, от которого отрекся ваш отец, вдвойне тяжкой ношей лег на ваши плечи.
Тому, что Елизавета Матвеевна узнала о ее приезде, Ольга нисколько не удивилась: за день она не раз и не два исколесила город вдоль и поперек; наверняка кто-нибудь из знакомых видел залетную гостью, а то, что «местная служба новостей» работает бесперебойно, – это давно установленная аксиома.
– Олюшка, когда тебя ждать? – с надеждой спросила учительница.
– Боюсь, в этот раз встретиться не удастся, – сожалеюще произнесла Ольга, тоскливо поглядывая на кучу официальных бланков, заковыристо составленных анкет и заявлений, которые нуждались в срочном заполнении.
– Понимаю, девочка, извини, – посочувствовала Елизавета Матвеевна, выслушав сбивчивые объяснения, и торопливо распрощалась.
Ольга уже собралась отходить ко сну, когда телефон зазвонил вновь.
– Прости, это снова я. Стою у твоего подъезда. Ты не могла бы уделить мне пару минут?
– Конечно, – пробормотала столичная гостья, гадая, что могло случиться.
Двор был темен и пуст, однако в свете сиротливо мерцающего фонаря Ольге удалось разглядеть лицо учительницы, по-прежнему молодое и прекрасное. Но появилось в нем нечто новое – поразившее ученицу выражение глаз. Столько любви и пасхальной радости лучилось в них! Как?! После стольких испытаний? Одно ясно: такому взгляду нельзя научиться – это только Бог может открыть и дать при условии абсолютной открытости, чистоты, доверия – словом, того, без чего страдания так и остаются страданиями, качественно не преображая и не воскрешая человека. Ольге доводилось видеть глаза таких людей – потухшие, словно золой и пеплом присыпанные.
Столько любви и пасхальной радости лучилось в ее глазах! Как?! После стольких испытаний?
– Олюшка, я тебя надолго не задержу, – виновато промолвила старушка. – Просто я подумала… (Она замялась, подбирая слова.) Ты ведь, наверное, и не поела сегодня?
– Не до еды было, – честно призналась женщина.
– Ну вот, – расцвела Елизавета Матвеевна. – И завтра не до еды будет, и послезавтра… Значит, ты не имеешь права отказываться. Вот, возьми.
И она протянула ученице контейнер маленьких, размером с младенческую ладошку котлеток. Ольга понимала: отказаться действительно жестоко, даже преступно, но понимала она и цену крохотных котлеток; котлеток, которые навсегда останутся в ее памяти как великая жертва любви и самоотверженности.
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.